Коготь миротворца - Вулф Джин Родман - Страница 6

Часто она ела стоя – не реже, чем сидя, – и расхаживала из одного угла камеры в другой, что составляло ровно три ее шага, держа тарелку в левой руке и жестикулируя правой.

– Представь себе, Северьян: они все взлетают и трещат в небе, рассыпаются зелеными и пунцовыми искрами, а бураки бухают, как гром!

Бедняжка, она не могла поднять руку выше головы, чтобы показать, как взлетают ракеты, потому что голова ее почти доставала до потолка.

– Но я вижу, тебе со мной скучно. Еще минуту назад, когда ты принес эти персики, у тебя был такой счастливый вид, а сейчас ты даже не улыбаешься. Мне просто становится лучше, когда я вспоминаю все это. Как будет прекрасно снова побывать на таком празднике!

Мне не было скучно. Мне просто было больно видеть ее, молодую женщину, наделенную поразительной красотой, в этой темнице…

Иона доставал «Терминус Эст», когда я вошел в комнату. Я налил себе стакан вина.

– Ну, как ты? – спросил он.

– А ты? Ведь для тебя это в первый раз. Он пожал плечами.

– Я всего лишь подручный. Тебе уже приходилось делать это раньше? Я спрашиваю потому, что ты так молод.

– Да, приходилось. Правда, с женщиной ни разу.

– Как ты думаешь, она невиновна? Я снял рубашку. Вынув руки из рукавов, я обтер полой лицо и покачал головой.

– Уверен, что невиновна. Я говорил с ней прошлой ночью – они приковали ее у самой воды, где больше всего комаров. Я же тебе рассказывал.

Иона потянулся за вином, его железная рука звякнула о стакан.

– Ты говорил, что она красива и что у нее черные волосы, как у…

– Как у Теклы. Но у Морвенны прямые, а у Теклы вились.

– Как у Теклы, которую ты, кажется, любил, как я полюбил твою подругу Иоленту. Надо признаться, у тебя было гораздо больше времени, чтобы влюбиться, чем у меня. Ты говоришь, Морвенна сказала, что ее муж и ребенок умерли от неизвестной болезни – может быть, от дурной воды. Муж был намного старше ее.

Я сказал:

– Думаю, примерно твоего возраста.

– И там была женщина, старше ее, которая хотела его заполучить, и теперь она терзает пленницу.

– Только словами.

В гильдии лишь ученикам позволено носить рубахи. Я натянул штаны и опустил плащ (цвета сажи – чернее, чем сама темнота) на обнаженные плечи.

– Обычно в подобных случаях преступников побивают камнями, прежде чем передать властям. И когда они попадают к нам в руки, они уже изувечены: зубы выбиты, иногда даже кости переломаны. Женщин обычно насилуют.

– Ты говоришь, она красива. Может, люди считают ее невиновной. Может, ее пожалеют.

Я поднял «Терминус Эст», вынул из ножен и отбросил тонкий футляр в сторону.

– И у невиновных есть враги. Они боятся ее.

Мы вместе вышли из комнаты.

Когда я входил в гостиницу, мне пришлось проталкиваться сквозь толпу выпивох. Теперь они расступались, освобождая нам дорогу. На мне была маска, а на плече я нес обнаженный «Терминус Эст». Лишь только мы показались на улице, ярмарочный шум стал затихать, пока не стихло все, кроме приглушенного шепота, словно мы пробирались через лес.

Казнь должна была состояться в самом центре ярмарки, где уже собралась толпа. Причетник в красном стоял у помоста, сжимая в руке требник. Это был старик, как большинство людей его звания. Подле него ждали оба преступника, окруженные теми же вооруженными людьми, что вели Барноха. На алькальде была желтая мантия для торжественных случаев и золотая цепь.

По древнему обычаю, палач не должен касаться ступеней (хоть я и видел, как Мастер Гурло с трудом, опираясь на меч, взбирается на помост во дворе перед Колокольной Башней). Вряд ли здесь кто-нибудь, кроме меня, знал об этой традиции, но я не стал ее нарушать. Толпа издала рев, подобный звериному, когда я прыжком взлетел на помост, а за моей спиной, как крылья, взметнулись полы плаща.

– Создатель, – вещал причетник, – мы знаем: те, кто сейчас умрет, не более греховны в глазах твоих, чем все мы. Их руки обагрены кровью. Наши тоже.

Я внимательно осмотрел плаху. Обычно все подобные приспособления, не принадлежащие самой гильдии, бывают из рук вон плохи. «Широкая, как табурет, твердая, как лоб дурака, и вогнутая, как тарелка». Моя вполне отвечала двум первым определениям из нашей старинной присказки, но, по милости Святой Катарины, была хотя бы слегка выпуклой. Хотя глупая твердая древесина наверняка должна была затупить мужскую сторону клинка, мне повезло в том, что предстояло иметь дело с двумя клиентами разного пола, и я мог, использовать оба лезвия.

–…воля твоя очистит в сей час дух их, дабы удостоиться им благодати. Мы узрим их там, хоть ныне здесь терзаем их плоть…

Я стоял, широко расставив ноги, опершись на меч, как будто распоряжаюсь всей церемонией, хотя на самом деле не знал даже, который из преступников вытащил короткую ленточку.

– Ты, о герой, что сокрушит черного червя, пожирающего солнце, ты, для кого небеса расступаются, подобно завесе, ты, обретающийся в морской пучине, где плещутся великие Эребус, Абайя и Сцилла, ты, живущий и в самом крохотном семечке дальнего леса, во тьме, где не зрит человеческое око…

Женщина – Морвенна – поднималась по ступеням. Перед ней шел алькальд, а сзади человек с железной пикой, которой он подгонял ее. В толпе кто-то выкрикнул непристойную фразу.

– Возымей жалость к тем, кто не ведал жалости. Возымей жалость к нам, которые не изведают жалости ныне. Причетник закончил, и вступил алькальд:

– Самое омерзительное и противоестественное… Голос его срывался на крик. То было совсем не похоже ни на его обыденную речь, ни на риторический тон, которым он вещал у дома Барноха. Некоторое время я рассеянно слушал (выискивая в толпе Агию), и только потом до меня дошло, чего он боится. Ему ведь придется стоять совсем рядом с осужденными. Я улыбнулся под маской.

–., уважения к твоему полу. Но тебе выжгут клеймо на правой и левой щеке, отрубят ноги и отделят голову от тела.

(Я надеялся, что у них хватит ума не забыть о требующейся мне жаровне с углями.) – Силой высочайшей справедливости, облекающей мою недостойную руку по милости Автарха, чьи мысли звучат в сердцах подданных подобно музыке, я объявляю… я объявляю…

Дальше он забыл. Я шепнул:

– Я объявляю, что твой час пришел.

– Я объявляю, что твой час пришел, Морвенна.

– Если ты желаешь вознести мольбы Миротворцу, выскажи их в сердце своем.

– Если ты желаешь вознести мольбы Миротворцу, выскажи их.

– Если ты желаешь говорить с детьми человеческими, говори, ибо это будут твои последние слова.

Алькальд овладел собой и произнес всю фразу целиком:

– Если ты желаешь говорить с детьми человеческими, говори, ибо это будут твои последние слова.

Негромко, но отчетливо Морвенна произнесла:

– Я знаю, что большинство из вас считает меня виновной. Я невиновна. Я не совершала и никогда не совершила бы тех ужасных дел, в которых меня обвиняют.

Толпа придвинулась ближе.

– Здесь немало свидетелей тому, что я любила Стахиса. И любила ребенка, которого он подарил мне.

Мой взгляд привлекло цветное пятно – темно-пурпурное, казавшееся почти черным при свете яркого весеннего солнца. Это был огромный траурный букет роз, какой обычно несут наемные участники похоронной процессии. Женщина, державшая его, была Эвсебией, той самой, что мучила Морвенну у реки. Я видел, как она исступленно вдыхала аромат роз. Унизанные острыми шипами стебли помогли ей проложить дорогу в толпе, и она оказалась у самого основания помоста.

– Это тебе, Морвенна. Умри, прежде чем они увянут.

Я постучал по доскам кончиком меча, призывая народ к тишине.

Морвенна продолжала:

– Добрый человек, который читал для меня молитвы и который говорил со мной, прежде чем меня привели сюда, умолял меня простить тебя, Эвсебия, если я раньше тебя обрету блаженство. До сих пор не в моей власти было исполнять просьбы, но на его мольбу я откликнусь. Я уже простила тебя.

Эвсебия собиралась что-то сказать, но я взглядом заставил ее замолчать. Ухмыляющийся беззубым ртом мужчина, стоявший рядом с ней, помахал мне рукой, и я, вздрогнув, узнал в нем Гефора.