Коготь миротворца - Вулф Джин Родман - Страница 43

– Однажды я слышал от Балдандерса, что доктор почти никогда не лжет.

– Я же сказала: «по-своему». Балдандерс прав. Доктор Талое редко говорит неправду – в том смысле как это принято понимать. Назвать тебя Смертью – это не ложь. Это…

– Метафора, – предложил я.

– Но это опасная, нехорошая метафора. Она направлена против тебя и потому ничуть не лучше лжи.

– Стало быть, ты считаешь, что доктор Талое меня ненавидит? Должен сказать, что, с тех пор как я оставил Цитадель, он один из немногих людей, которые проявили ко мне доброту. Ты, Иона, которого больше нет, одна старая женщина, с которой я познакомился в тюрьме, человек в желтом – между прочим, он тоже назвал меня Смертью – и доктор Талое. Как видишь, не много набирается.

– Не думаю, что он может ненавидеть кого-нибудь в том смысле, в каком понимаем это мы, – мягко ответила Доркас. – Или любить. Он хочет распоряжаться всем, с чем сталкивается, и изменять по собственной воле. А поскольку разрушать легче, чем созидать, именно это он и делает чаще всего.

– Тем не менее Балдандерс его любит, – возразил я. – Когда-то у меня был хромой пес. Так вот, я заметил, что Балдандерс смотрит на доктора Талоса точно так же, как Трискель смотрел на меня.

– Я понимаю, но это меня не удивляет. А ты когда-нибудь думал о том, какое лицо у тебя, когда ты смотришь на своего пса? Что тебе известно об их прошлом?

– Только то, что они жили вместе на озере Диутурна. Потом люди сожгли их дом и прогнали прочь.

– Тебе не приходило в голову, что доктор Талое мог бы быть сыном Балдандерса?

Это предположение казалось настолько нелепым, что я с облегчением рассмеялся.

– Посмотри, – продолжала Доркас, – как они себя ведут. Точно тяжелодум и работяга отец с блестящим и беспутным сыном. По крайней мере, мне так кажется.

Мы встали со скамьи и направились к Зеленой Комнате (теперь она была не более похожа на картину, показанную мне Рудезиндом, чем любой другой парк). Только тогда я задался вопросом: не было ли имя «Невинность», данное Доркас доктором Талосом, такой же метафорой?

Глава 23

Иолента

В старом фруктовом саду среди грядок с пряными травами царили такая тишина и запустение, что я вспомнил Атриум Времени и Валерию с ее тонким личиком, обрамленным меховой накидкой. Зато в Зеленой Комнате было настоящее столпотворение. Теперь уже все были на ногах. Вдобавок казалось, что каждый вопит во все горло. Ребятишки карабкались на деревья и выпускали птиц из клеток. Матери пытались усмирить их ручками метел, а отцы – камнями. Шатры начали разваливаться уже во время репетиций, так что на моих глазах прочная на вид пирамида из полосатого полотна вдруг обрушилась, как спущенный флаг, явив взгляду травянисто-зеленого мегатерия, который стоял на задних лапах, а на его лбу танцор завершал пируэт.

Наша палатка куда-то подевалась вместе с Балдандерсом, правда, тут же появился доктор Талое и погнал нас по извилистым тропинкам мимо балюстрад, водопадов и гротов, украшенных неограненными топазами и цветущим мхом, к стриженому газону, где великан трудился, воздвигая подмостки на глазах у дюжины белых оленей.

Сооружение это было задумано гораздо более сложной конструкции, чем сцена, на которой я играл в Нессусе. Челядь Обители Абсолюта приволокла доски и гвозди, инструменты, краски и одежду в таком количестве, что всему этому трудно было найти применение. Такая щедрость подстегнула тягу доктора к грандиозному (которая всегда была ему присуща), и он разрывался на части, пытаясь помочь нам с Балдандерсом управиться с особо тяжелыми предметами и в то же время лихорадочно строча дополнения к рукописи пьесы.

Великан занимался плотницкой работой. Хотя ему недоставало проворства, он с лихвой компенсировал этот недостаток упрямством и неимоверной силой. Одним-двумя движениями он ломал планки в палец толщиной, и единственным ударом топора расчленял доски, над которыми я с пилой корпел бы чуть ли не полдня. Он один заменял собою десяток рабов, гнущих спину под бичом надсмотрщика.

К моему удивлению, у Доркас обнаружился художественный талант. Вдвоем мы воздвигли черные плиты, поглощавшие солнечные лучи – не только для того, чтобы запастись энергией для вечернего представления, но и для необходимого в тот момент освещения. Эти конструкции служат прекрасным фоном: с их помощью на сцене можно изобразить и пространство глубиной в тысячи лиг, и крошечную лачугу, хотя самая полная иллюзия достигается лишь в темноте. Впечатление усиливается, если на заднем плане что-нибудь нарисовано, и вот Доркас искусной рукой создавала такие изображения. Она стояла высоко над нами, а ее кисть выводила сумеречные образы.

От Иоленты и меня проку было куда меньше. Рисовать я не умел и настолько мало разбирался в самой пьесе, что даже не мог помочь доктору расставить наш реквизит. А что касается Иоленты, то ее тело, так же как и душа, упорно не принимало никакого труда. Эти длинные ноги, такие тонкие ниже колен, и пышные округлые бедра просто не были приспособлены носить какой-либо груз, кроме веса ее собственного тела. Торчащая грудь подвергалась бы постоянной опасности: ведь соски можно было чем-нибудь прищемить или измазать краской. Тем более что Иоленте не передавалось ни капли настроения, воодушевляющего остальных членов группы, стремящихся к общей цели. Доркас говорила, что я оставался один, когда мы все вместе ночевали в палатке, и, быть может, она была не так уж далека от истины, как мне представлялось, но одиночество Иоленты всегда было неизмеримо полнее. У меня была Доркас, а у нее я, у Баландерса с доктором существовала их странная дружба, а все вместе мы участвовали в пьесе. Но у Иоленты была только она сама, а единственная цель ее собственной вечной игры состояла в том, чтобы вызывать восхищение.

Она молча коснулась моей руки, указав огромными изумрудными глазами на вершину естественного амфитеатра, где белые свечи каштановых деревьев поднимались меж бледной листвы.

Убедившись, что на нас никто не смотрит, я кивнул. По сравнению с Доркас Иолента, которая сейчас шла со мною рядом, казалась почти такой же высокой, как Текла, хотя ее мелкие шажки никак не походили на размашистую поступь Теклы. Она была по крайней мере на голову выше Доркас, а из-за сложной прически и высоких каблуков казалась еще выше.

– Хочу посмотреть на все это, – объяснила она. – Другого случая не представится.

Я сделал вид, что верю в эту явную ложь.

– Для них это случай еще более счастливый. Сегодня и только сегодня Обитель Абсолюта имеет возможность лицезреть Иоленту.

Она удовлетворенно кивнула: я изрек глубочайшую истину.

– Мне нужен кто-нибудь. Кто-нибудь, кого бы боялись те, с кем я не желаю говорить. Я имею в виду всех этих шутов и фигляров. Когда ты исчез, меня всегда сопровождала Доркас. Но разве кто-нибудь может испугаться Доркас? Ты можешь вынуть меч и положить его на плечо?

Я сделал, как она просила.

– Если я не улыбнусь, они должны убраться. Тебе понятно?

Среди каштанов росла трава, более высокая, чем в амфитеатре, но мягкая, как папоротник. Дорожка была вымощена белой галькой с золотистыми блестками.

– Если бы меня увидал Автарх, он возжелал бы меня. Как ты думаешь, он будет на нашем спектакле?

Чтобы доставить ей удовольствие, я кивнул, прибавив:

– Я слыхал, он не особенно жалует женщин, даже самых красивых. Разве что – в качестве советниц, шпионок и горничных.

Она остановилась и с улыбкой повернула ко мне лицо.

– Вот именно. В том-то все и дело. Только я одна могу заставить любого желать меня. И он, Автарх, чьи сны – наша явь, а память – наша история, будет желать меня, даже если он лишен мужской силы. Ты вожделел к другим женщинам, кроме меня? Ты хотел их?

Пришлось признаться.

– И потому ты думаешь, что меня желают так же, как их. – Она повернулась и снова двинулась вперед. Походка Иоленты всегда казалась слегка неуклюжей, но сейчас воодушевление придавало ей твердости. – Нет. При виде меня не только любой мужчина, но и каждая женщина – все испытывают непреодолимое желание. Знаешь ли ты, что женщины, которые никогда не проявляли склонности к женщинам, хотят любить меня? Одни и те же приходят на каждое представление, присылают мне фрукты, цветы, шали, шарфы и вышитые платочки. А их послания! О, они полны такой сестринской, такой материнской любовью! Они собираются защищать меня. Защищать от доктора, от его великана, от своих мужей, сыновей и соседей. А уж мужчины! Балдандерсу приходилось просто вышвыривать их в реку.