И явилось новое солнце - Вулф Джин Родман - Страница 9

– Я знаю, что вы – творения этой вселенной, созданные жителями следующей, чтобы служить им здесь. Знаю также, что служба, которую вы должны сослужить им, заключается в создании нашего рода, потому что мы – родичи тех, кто создал их во времена предыдущего творения.

– «Иеродул» означает «священный раб», – прозвенела Фамулимус. – Как могли бы иеродулы зваться священными, если бы не служили Предвечному? Он – наш повелитель, и никто другой.

– Ты командовал армиями, Северьян, – добавил Барбатус. – Ты – царь и герой или, по крайней мере, был им до того, как покинул свой мир. Впоследствии, возможно, ты снова будешь править, если не пройдешь испытания. Ты должен знать, что солдат не служит своему офицеру или, во всяком случае, не должен служить ему. Он служит своему племени, а офицер лишь отдает команды.

Я кивнул.

– Значит, иерограмматы – ваши офицеры. Я понял. Я храню память моего предшественника, – чего вы, вероятно, еще не знаете, – поэтому мне известно, что он был подвергнут испытанию, как буду подвергнут я, и не прошел его. И мне всегда казалось, что то, как обошлись с ним, вернув его обратно лишенным мужества, заставив его смотреть, как Урс становится все хуже и хуже, и держать ответ за все, зная при этом, что он упустил один-единственный шанс навести порядок, было очень жестоко.

– Его память, Северьян? Только память? – очень серьезно спросила Фамулимус.

Впервые за много лет я почувствовал, как кровь приливает к моим щекам.

– Я солгал, – признался я. – Я – это он, так же как я – Текла. Вы трое были моими друзьями, когда их мне так не хватало, и я не должен лгать вам, хоть нередко обязан лгать самому себе.

– Тогда ты должен знать, что всех ждет одна кара, – пропела Фамулимус. – Но все же, чем ближе цель, тем горше боль поражения. Это закон, изменить который нам не под силу.

Снаружи в коридоре, совсем неподалеку, кто-то закричал. Я бросился к двери, и крик оборвался булькающим хрипом, означавшим, что чье-то горло полно крови.

– Северьян, постой! – окликнул Барбатус, и Оссипаго сделал шаг, загородив дверь.

Фамулимус быстро заговорила:

– Я должна сказать еще лишь одно. Цадкиэль справедлив и добр. Пусть даже тебе придется страдать, помни это.

Я повернулся к ней и не смог удержаться:

– Я помню другое. Старый Автарх так и не увидел своего судью! Я не вспоминал его имени, потому что он очень старался забыть его; но теперь мы вспомнили все, и имя это – Цадкиэль! А Старый Автарх был добрее, чем Северьян, справедливее, чем Текла. Разве Урсу сейчас есть на что надеяться?

Я не знал, чья это была рука – возможно, Теклы или одного из тех, что теряются в тумане за Старым Автархом – рука на моем пистолете; не знал я также, и в кого мне стрелять, если не в себя. Но я не вынул его из кобуры, потому что Оссипаго схватил меня сзади стальной хваткой.

– Это решит Цадкиэль, – сказала Фамулимус. – Урс надеется на тебя.

Оссипаго, не выпуская меня, каким-то образом открыл дверь, а может быть, она открылась сама по какому-нибудь приказу, которого я не слышал. Он развернул меня и вышвырнул в коридор.

6. ГИБЕЛЬ И ТЬМА

Это был стюард. Он лежал в коридоре лицом вниз, и истертые подошвы его тщательно вычищенных ботинок не доставали трех кубитов до двери моей каюты. Голова его была почти отсечена от туловища. Выкидной нож, так и нераскрытый, валялся рядом с его правой рукой.

Десять лет уже я ношу черный коготь, который достал из своей руки на берегу Океана. Когда я взошел на престол Автарха, я часто пытался воспользоваться им, и всякий раз без толку; последние лет восемь я почти забыл о нем. Сейчас я вынул его из маленького кожаного мешочка, который сшила для меня Доркас в Траксе, прикоснулся когтем ко лбу стюарда и начал делать то, что делал некогда для девушки в хижине, для обезьяночеловека у водопада и для мертвого улана.

Без всякой охоты я опишу то, что случилось потом: давно, когда я был пленником Водалуса, меня укусила летучая мышь-кровосос. Это было почти не больно, и мною овладели спокойствие, вялость и безразличие, с каждой минутой становившиеся все приятнее и сладостнее. Когда я, дернув ногой, прервал пиршество летучей мыши, дуновение ветра от ее черных крыльев показалось мне дыханием самой Смерти. Но это было лишь тенью, лишь предчувствием того, что я испытал в коридоре. Я был сердцевиной вселенной, как считает себя каждый из нас; и вселенная рвалась, точно гнилое тряпье на плечах клиента, и легкой серой пылью распадалась в ничто.

Долгое время я лежал, дрожа в темноте. Возможно, я уже пришел в сознание. Я, конечно, не мог знать об этом и ни о чем другом, кроме пурпурной боли и той слабости, какую, должно быть, ощущает мертвец. Наконец я увидел искру света; мне пришло в голову, что если я ослеп, но вижу эту искру, то у меня еще есть какая-то пусть слабая, но надежда. Я сел, хотя был так слаб и потрясен, что испытал при этом адские муки.

Искра вспыхнула снова, мельчайшая, меньше отблеска солнца на острие иглы. Она упала на мою руку, но исчезла, прежде чем я успел осознать это, прежде чем успел шевельнуть онемевшими пальцами и понять, что они слиплись от моей крови.

Кровь стекала с когтя, с твердого острого черного шипа, который вонзился в мою руку так много лет назад. Я, должно быть, стиснул кулак; коготь вошел под кожу указательного пальца и вышел изнутри, поддев ее, как рыбацкий крючок. Я выдернул его, почти не чувствуя боли, и убрал в кожаный мешочек, даже не обтерев от крови.

Тогда я снова подумал, что ослеп. Гладкая поверхность, на которой я лежал, видимо, была просто полом коридора; стена, на которую наткнулись мои шарящие пальцы, также вполне могла сойти за стену коридора. Но коридор был прежде ярко освещен. Кто же унес меня куда-то, в эту темноту, и измочалил до полусмерти? Я услышал человеческий стон. Это был мой собственный стон, поэтому я закрыл рот руками, чтобы сдержать его.

В юности, когда я путешествовал из Нессуса в Тракс с Доркас, а из Тракса в Оритью, большей частью в одиночестве, я всегда носил с собой кремень и огниво, чтобы разводить огонь. Я обыскал карманы и порылся в памяти в поисках чего-нибудь, что дало бы мне свет, но не придумал ничего лучше, чем воспользоваться пистолетом. Вынув его, я набрал в легкие воздуха, чтобы выкрикнуть предупреждение, и только потом догадался позвать на помощь.

Ответа не последовало. Я вслушался, но не услышал ничьих шагов. Удостоверившись, что пистолет все еще установлен на самую малую мощность, я решился пустить его в ход.

Я хотел дать одиночный выстрел. Если бы я не увидел фиолетового пламени, то подумал бы, что потерял зрение. Тогда бы я поразмыслил, не предпочесть ли мне расстаться также и с жизнью, если во мне еще осталось необходимое для этого отчаяние, или же искать помощи, какую только можно найти на корабле.

И все же даже тогда я понимал, что, если я и решу – мы решим – умереть, мы не сможем этого сделать. Разве у Урса есть другая надежда?

Левой рукой я коснулся стены, чтобы выяснить направление коридора, а правой поднял пистолет на высоту плеча, как стрелок, целящийся в дальнюю мишень.

Передо мной вдруг засветилась светлая точка, алая, точно Вертанди сквозь тучи. Это ошеломило меня настолько, что я почти не почувствовал, как мой поврежденный палец нажал на курок.

Энергия расщепила мрак. В фиолетовом сиянии я разглядел тело стюарда, приоткрытую дверь в мою каюту, скорчившуюся тень и блеск стали.

Тут же снова сгустилась тьма, но я не ослеп. Я был едва жив, чувствовал себя так, словно попал в смерч и ударился о гору, – но не ослеп. Я видел!

Вероятно, это корабль погрузился во тьму, будто в ночи. Я снова услышал человеческий стон, но это уже был не мой голос. Кто-то еще находился в коридоре – тот, кто покушался на мою жизнь, потому что увиденный мною предмет наверняка был клинком какого-нибудь оружия. Узкий луч опалил его, как лучи пистолетов иеродулов обожгли когда-то Балдандерса. Этот явно не отличался исполинским ростом, решил я, но он еще был жив, как остался жив Балдандерс; а может быть, он пришел не один. Нагнувшись, я стал шарить свободной рукой, пока не нащупал тело стюарда, и склонился над ним, точно раненый паук; затем мне удалось пробраться в дверь своей каюты и захлопнуть ее за собой.