И явилось новое солнце - Вулф Джин Родман - Страница 11

Поймав убийцу за запястье и остановив нож на расстоянии одного пальца от собственного тела, я попытался поднять нападавшего и бросить через голову.

Меня называли силачом, но этот был все же слишком крепок для меня. Поднять его я смог легко – на корабле это нетрудно проделать и с дюжиной человек, – но он обхватил меня ногами как капканом. Я изогнулся, пытаясь сбросить его, и мы оба рухнули на пол. Я отчаянно старался увернуться от его ножа.

Вдруг он взвыл от боли прямо мне в ухо.

Оказывается, мы упали внутрь вольера, и зубы лохматого зверя сомкнулись на запястье убийцы.

7. ГИБЕЛЬ НА СВЕТУ

К тому времени, когда я смог встать на ноги, убийцы уже и след простыл. Несколько пятен крови, почти черной в свете золотой свечи, остались в круглых владениях моего друга. Сам он сидел на задних лапах, забавно, совсем по-человечески, сложив передние на груди. Свечение его угасало, и он принялся облизывать лапы и расчесывать ими шерстку на морде.

– Спасибо тебе, – сказал я, и он озабоченно повернул голову на мой голос.

Нож убийцы лежал неподалеку, большой, с широким лезвием и стертой деревянной рукоятью, похожий немного на грубый боло. Значит, его владелец, по всей вероятности, простой матрос. Я отбросил эту мысль и вызвал в памяти его руку – такой, какой я успел увидеть ее – мужская рука, большая, сильная и грубая, но без каких-либо отличительных признаков, насколько мне удалось разглядеть. Очень помогла бы делу пара недостающих пальцев, но по крайней мере теперь у него есть на руке одна отличительная примета – это глубокая рана от укуса.

Шел ли он за мной в темноте всю дорогу, по многочисленным лестницам и трапам, по всем этим извилистым коридорам? Непохоже. Значит, он наткнулся на меня случайно, решил воспользоваться моментом и напал – опасный человек. Пожалуй, решил я, лучше самому немедленно разыскать его, чем дожидаться, пока он оправится и сочинит какую-нибудь небылицу, чтобы объяснить рану на руке. Если я смогу узнать его, я сообщу о нем офицерам корабля; а если не хватит времени на это или же они не станут ничего предпринимать, я убью его собственноручно.

Высоко подняв золотую свечу, я начал подниматься по лестнице к каютам экипажа, выстраивая планы гораздо быстрее, чем перебирал ногами. Офицеры – капитан, о котором упомянул перед смертью стюард, – отремонтируют мою каюту или дадут мне другую. Я бы попросил еще приставить к двери часового – не для того, чтобы он защищал меня (ибо я намеревался пребывать там не дольше, чем этого требовали приличия), а скорее для того, чтобы моим врагам было на кого напасть. Затем я бы…

При очередном моем вздохе вдруг зажегся весь свет, который был в этой части корабля. Я увидел ничем не закрепленную железную лестницу, где я стоял, и через паутину ее прутьев зелень и желтизну зверинца внизу. Справа от меня свет неразличимых ламп терялся в перламутровой дымке; слева отсвечивала влагой темно-серая стена, словно темное пещерное озеро, поставленное набок. Надо мной вполне мог быть вовсе не корабль, а облачное небо, в котором где-то над тучами светило солнце.

Это длилось не дольше одного вздоха. Я услышал далекие возгласы – моряки сообщали друг другу то, чего ни при каких обстоятельствах нельзя было упустить из виду. Затем снова воцарилась тьма, еще более непроглядная, чем прежде. Я поднялся еще на сотню ступеней; свет помигал, словно все лампы устали так же, как я, и погас окончательно. Еще тысяча ступеней, и огонек золотой свечи превратился в маленькую синюю точку. Я погасил ее, чтобы сберечь остаток топлива, и продолжил подниматься в темноте.

Может быть, попросту оттого, что я выбирался из недр корабля к самой внешней его оболочке, которая удерживала наш воздух, меня пробрал озноб. Я попробовал шагать быстрее, чтобы согреться при ходьбе, но понял, что это выше моих сил. От поспешности я только начал спотыкаться, а нога, вспоротая асцианским пехотинцем в Третьей Битве при Орифии, грозилась погубить все остальное.

Одно время я боялся, что не узнаю этажа, на котором расположены каюты – моя и Гунни, – но я, не задумываясь, сошел с лестницы, на мгновение засветил золотую свечу и, распахнув дверь, услышал скрип петель.

Уже закрыв дверь и нащупав койку, я почувствовал чье-то присутствие. На мой оклик ответил голос Идаса, беловолосого матроса, голос, в котором были смешаны опасение и любопытство.

– Что ты здесь делаешь? – спросил я.

– Жду тебя. Я… я надеялся, что ты придешь сюда. Не знаю почему, просто подумал, что ты можешь прийти. Тебя не было со всеми там, внизу.

Я промолчал, и он добавил:

– Там, на работе. Поэтому я тоже смотался и явился сюда.

– В мою каюту… Замок не должен был тебя впустить.

– Ты же не сказал ему об этом. Я описал тебя, а он меня знает, как видишь. Моя каюта тоже здесь неподалеку. Я сказал ему правду – что хочу лишь подождать тебя.

– Придется приказать ему не впускать никого, кроме меня, – проворчал я.

– Для друзей стоит сделать исключение.

Я пообещал учесть это, подумав, что уж его-то точно не будет в числе избранных. Вот Гунни – может быть.

– У тебя есть светильник. Наверное, лучше было бы, если бы ты зажег его.

– Откуда ты знаешь, что он у меня есть?

– Перед тем как открылась дверь, в коридоре на мгновение загорелся свет. Это был свет от твоего светильника, верно?

Я кивнул, тут же сообразив, что в темноте он не увидит меня, и сказал:

– Я предпочитаю не жечь его зря, чтобы надолго хватило.

– Понятно. Я удивился, почему ты не зажег его, чтобы найти койку.

– Я прекрасно помнил, где она.

На самом же деле я не зажигал золотую свечу исключительно благодаря собственной выдержке. Меня так и подмывало зажечь ее, чтобы посмотреть, не обожжено ли у Идаса лицо и не прокушена ли рука. Но рассудок подсказывал мне, что обожженный убийца сейчас скорее всего не в состоянии совершить вторую попытку, а тот, кто был так сильно укушен, навряд ли смог бы добраться до лестницы в воздушном колодце и опередить меня настолько, чтобы я не слышал, как он поднимался.

– Ничего, если мы поболтаем? Мне очень захотелось поговорить с тобой тогда, когда мы встретились и ты рассказал о своей родине.

– Это можно, – согласился я, – если ты не прочь ответить на пару моих вопросов.

На самом деле, конечно, мне хотелось перевести дух, пользуясь случаем. Я еще вовсе не отошел от случившегося, но и возможностью разжиться какими-либо сведениями пренебрегать было нельзя.

– Не возражаю, – сказал Идас, – и с большим удовольствием отвечу на твои вопросы, если ты ответишь на мои.

Подыскивая какой-нибудь невинный вопрос для затравки, я снял ботинки и растянулся на койке, которая жалобно заскрипела.

– Ну, например, как называется язык, на котором вы общаетесь? – начал я.

– Тот, на котором мы сейчас разговариваем? Корабельный, конечно же.

– А другие языки ты знаешь, Идас?

– Нет, не знаю. Я, видишь ли, родился на борту. Это то, о чем я хотел тебя спросить: насколько отличается эта жизнь от жизни в настоящем мире? Я слышал много историй от членов экипажа, но все они – всего лишь невежественные матросы. Ты же, судя по всему, человек думающий.

– Спасибо. Родившись здесь, ты, наверно, видел много настоящих миров. Во многих ли из них говорят на корабельном языке?

– Признаться честно, я не каждый раз схожу с корабля. Моя внешность… ты, наверно, уже заметил…

– Пожалуйста, ответь на вопрос.

– Я думаю, в большинстве миров говорят на корабельном. – Мне показалось, что голос Идаса звучал немного ближе, чем раньше.

– Понятно. На Урсе на языке, который ты называешь корабельным, говорят только в Содружестве. Мы считаем его самым древним языком из всех, но до нынешнего дня я не был уверен, что это так.

Я решил завести разговор о том, что погрузило весь корабль в темноту.

– Было бы и вправду куда лучше, если бы мы могли видеть друг друга, верно?