Общество для Генри - Вудхаус Пэлем Грэнвил - Страница 37

Обычно, если человек собирается проехать на поезде тридцать пять миль и вернуться к обеду, друзья и родственники не провожают его на вокзал, приберегая этот трогательный знак заботы для более долгих расставаний. Однако необходимость выйти из дома, имея при себе пресс-папье Красавчика, повергла Уэнделла в такое смятение, что Генри и Келли сочли своим долгом морально его поддержать. Они опасались, что в противном случае он дрогнет и вернется с полдороги.

Его речи на платформе только подтвердили их опасения. Он говорил почти исключительно о вездесущем сыщике, чья черная тень преследовала его повсюду. Как знать, говорил Уэнделл, что сыщик не бродит поблизости? Вдруг некое дьявольское чутье подсказало ему, что он, Уэнделл, вместе с пресс-папье направляется сейчас в Лондон?

Напрасно Келли уверяла, что, будь на платформе сыщик, она бы его увидела. Напрасно Генри говорил, что сыщика не существует в природе. Ничто не могло вернуть Уэнделлу утраченное спокойствие. Только мысль, что сокровище окажется в банке, кое-как поддерживало в нем силы. Больше всего он напоминал нервного лазутчика, которому поручили пронести сверхсекретные документы через расположение вражеских частей.

Это может показаться странным, если вспомнить, как беспечно Уэнделл назвал сыщика «хорьком» и как решительно был настроен вчера в разговоре с Алджи. Однако все объясняется просто. Тогда он был под завязку нагружен домашним пивом из «Жука и Клена», под воздействием которого тишайшие обитатели Эшби Параден, бывало, лезли в драку со всеми подряд. К утру действие возбуждающего напитка выветрилось, и Уэнделл вновь стал робкой ланью, как в свои допивные дни.

По названным причинам разговор не очень клеился. Легко понять облегчение Генри, когда сзади раздался зычный окрик, и, обернувшись, он увидел своего друга Уэйд-Пиготта.

Клод Уэйд-Пиготт из фирмы Бейтс, Уэйд-Пиготт и Поллярд был дородный, краснолицый мужчина среднего роста, чье неизменно добродушие выливалось главным образом в поток анекдотов. Он всегда напоминал Генри третьеразрядных комиков его театральной поры, которые просили остановить их, если ты уже слышал эту историю, отлично зная, что еще никому на человеческой памяти не удавалось остановить их посреди анекдота.

— В Лондон, Генри? — спросил Клод Уэйд-Пиготт.

— Нет, провожаю своего друга Стикни. Мистер Стикни, мистер Уэйд-Пиготт.

— Очень приятно.

— Миссис Стикни. Мистер Уэйд-Пиготт.

— Очень приятно.

— На службу, Клод?

— Нет, сегодня я лодырничаю. Веду племянников в зоопарк. Встречаемся в «Савое». Вы не в те края, мистер Стикни?

— Я в свой банк в Олдвиче, — сказал мистер Стикни, непроизвольно озираясь — не долетело ли это опасное признание до ушей, приученных различать самый тихий шепот.

— Отлично. Замечательно. Превосходно, — сказал Клод. — Значит, нам по дороге.

Подъехал поезд, отзвучали последние прощания, пассажиры заняли свои места. Мистер Стикни судорожно сжимал пакет, его попутчик мысленно репетировал анекдот про епископа и заклинательницу змей.

С того самого обеда, на котором присутствовал Генри, Клод Уэйд-Пиготт искал, кому бы порассказывать анекдоты, и Уэнделл как нельзя лучше подходил под определение идеального слушателя. Что бы вы ни говорили про руководство английских железных дорог, обыкновение делить вагоны на маленькие купе — несомненный подарок для рассказчика. Скрыться от Ниагары анекдотов Уэнделл мог бы, только выскочив в дверь. Он натянуто улыбался всякий раз, как Уэйд-Пиготт, дойдя до финальной фразы, хлопал его по коленке. Поезд не проехал и двенадцати миль, а Уэнделл, как ему казалось, уже услышал все анекдоты мира, за исключением одного — про деверя миссис Аллилуйи Джонсон Эфраима, который рассказывала Келли.

Хотя Клод Уэйд-Пиготт специализировался на рискованных анекдотах, он мог при случае поговорить и о более серьезных материях. Он немало тревожился о финансах своего друга Генри и рад был побеседовать на эту тему с общим знакомым, который и поймет, и посочувствует.

— Вы хорошо знаете Парадена? — спросил он, меняя тему после того, как посвятил Уэнделла в историю про епископа и заклинательницу змей.

Уэнделл, любящий точность, сказал, что он, хоть и не вправе претендовать на близкое знакомство, за время пребывания в Эшби-холле успел проникнуться к хозяину самой искренней приязнью.

— Милейший человек, — сказал он.

— Один из лучших, — подтвердил Клод.

— Он очень нравится моей тетке, — сказал Уэнделл.

— Он чьей угодно тетке понравится, — согласился Клод.

Тут из коридора вошел Билл, сел в противоположном углу и снова закурил трубку.

Мы сказали «снова», потому что он уже закурил несколькими минутами раньше в другой части поезда и тут же услышал от человека, похожего на похоронного агента, что это купе для некурящих. Билл тут же встал и отправился искать более подходящее купе. В первом же, на которое он наткнулся, сидели Уэнделл и Клод Уэйд-Пиготт.

Усаживаясь, Билл все еще тяжело дышал, потому что проспал и вынужден был бежать до станции. Когда он заскочил в вагон, дверь за Клодом и Уэнделлом уже закрылась.

Клод, как истый британец, неприязненно оглядел непрошеного попутчика, и тут же перестал его замечать. Однако Уэнделл застыл на месте. Он загипнотизированно смотрел на Билла, как кролик — на змею, и отвел взгляд только тогда, когда Уэйд-Пиготт возобновил монолог.

— Таких, как Генри, поискать, — объявил он, и Уэнделл с усилием поддакнул. Мысли его были в смятении, сердце грозило выскочить из груди. Никогда он не был так близок к припадку истерии, которыми, по уверению Келли, страдал. Сквозь мерцающий туман он видел двух Клодов Уэйд-Пиготтов, хотя и одного было более чем достаточно.

— Мне жаль Генри, — сказал Клод.

— Неужели? — сказал Уэнделл.

— Да, Стикни, мне его жаль.

— Неужели?

— Вы наверное заметили по состоянию его дома, — продолжал Клод, набирая обороты, — что он крепко сидит на мели. Началось с одного его предка в девятнадцатом веке, который швырялся деньгами, как пьяный матрос — напомните, чтобы я рассказ про жену викария и пьяного матроса — потом другие пускались в неудачные биржевые спекуляции, короче, Генри унаследовал только этот кошмарный дом и кучу фамильных ценностей. Я все время говорю: «Да продай ты их».