Благоговейное ухаживание - Вудхаус Пэлем Грэнвил - Страница 3

Эффект был такой, словно башни и бойницы упали ему на голову. Вопрос задала Аврелия.

Придется признать, что на долгое, тяжкое мгновение любовь куда-то исчезла. Ну хорошо, богиня храпит — но не так же! В звуках было что-то мерзкое, что-то противное девичьей чистоте.

Но Маллинер — это Маллинер. Пусть ко сну ее нельзя применить слова того же Мильтона «как воздух, невесом», пусть он напоминает скорее об истовой пилке дров, но она, она сама по-прежнему прекрасна.

Когда он пришел к такому выводу, послышался другой голос:

— Вот что, Аврелия!

Арчибальд понял, что вопрос «Кто там?» относился не к нему, а к некой барышне, явившейся из каких-то недр.

— ВОТ ЧТО, — продолжала незнакомка, — уйми ты свою собаку. Уснуть невозможно, штукатурка сыплется.

— Прости, — отвечала Аврелия, — привыкла, не замечаю.

— В отличие от меня. Накрой его чем-нибудь.

Арчибальд дрожал как желе. Да, любовь устояла, но облегчение было столь сильным, что на какое-то время он отключился. Но тут он услышал свое имя.

— Приехал этот Арчи? — спросила подруга.

— Наверное, — отвечала Аврелия. — Телеграмма была.

— Между нами, как он тебе?

Чужих разговоров не слушают, но, вынужден признаться, молодой человек из рода, прославленного рыцарством, не исчез, а припал к занавеске. Возможность узнать правду из первых рук буквально сковала его.

— Арчи? — задумчиво переспросила Аврелия.

— Он самый. В клубе ставят семь к одному, что ты за него выйдешь.

— Почему это?

— Ну, он вокруг тебя скачет. В общем, такой вот счет — перед моим отъездом.

— Ставь на «нет», много выиграешь.

— Это точно?

— Куда уж точнее.

Арчибальд издал звук, напоминавший последнее кряканье умирающей утки. Подруга явственно удивилась.

— Ты же мне говорила, — напомнила она, — что встретила свой идеал. Ну тогда, на скачках.

Из-за гардины послышался вздох.

— Я так и думала, — сказала Аврелия. — Он мне очень понравился. Уши такие подвижные… И вообще, все говорят, что он совершеннейший душка — добрый, веселый, глупый. Алджи Уилмондем-Уилмондем клялся, что он изображает курицу так, что этого одного хватит для семейного счастья.

— А он изображает?

— Нет. Пустые сплетни. Я спросила — он просто взорвался. Подозрительно, да? Потом подозрения оправдались. Сноб и зануда.

— Что ты говоришь!

— То. Смотрит так это, благоговейно. Наверное, дело в том, что я величественная. Вроде Клеопатры.

— Да, нехорошо.

— Что уж хорошего! Внешность не выбирают. Ладно, я выгляжу так, словно мечтаю о каком-нибудь шибзике, но это неправда! Мне нужен хороший спортивный парень, который обхватит меня и взревет: «Ну ты даешь, старушка!» Разыграть умеет, подстроить чего-нибудь… — И Аврелия снова вздохнула.

— Да, кстати, — сказала подруга, — если он приехал, он в той комнате?

— Вероятно, а что?

— Я ему простыни зашила.

— Это хорошо, — признала Аврелия. — Жаль, я не додумалась.

— Теперь поздно.

— Да. Но я вот что сделаю. Ты говоришь, Лизандр храпит. Суну его в то окно.

— Замечательно, — одобрила подруга. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Судя по звуку, там, внутри закрылась дверь.

Как я уже говорил, у племянника моего было не много ума, но весь, какой был, кипел. Человек, которому надо изменить всю систему ценностей, чувствует себя так, словно взобрался на Эйфелеву башню, а ее выдернули. Вернувшись к себе, Арчибальд положил мыло в мыльницу и сел на кровать, чтобы все обдумать.

Аврелия напоминала Клеопатру. И мы не преувеличим, если сравним его чувства с чувствами, которые испытал бы Марк Антоний, увидев, что царица исполняет танец под названием «Черный Зад».

Отрезвил его легкий звук шагов и недовольное ворчание, которое издает всякий бульдог с устоявшимися привычками, когда его вынут из корзины в предутренний час.

Арчибальд встал и постоял в нерешительности. Потом снизошло вдохновение. Он знал, что ему делать.

Да, друзья мои, в этот высший миг своей жизни, когда судьба его, можно сказать, висела на волоске, Арчибальд Маллинер начал свой неподражаемый номер «Курица и яйцо».

Подражание это отличали свобода и особое тепло. В нем не было яркости, свойственной Сальвини в «Отелло», пронзительностью своей оно могло напомнить Сару Сиддонс в последней сцене леди Макбет. Вначале звук мягок и слаб, в нем слышится робкая радость матери, которая поверить боится, что союз ее благословен и она, именно она, произвела на свет этот дивный эллипс, белеющий сквозь солому.

Так и слышишь:

— Вылитое яйцо… И на ощупь гладкое такое… Да это яйцо и есть!

Сомнения позади, звук набирает силу. Он крепнет, взмывает вверх, переходит в радостную песнь, в «куд-куд-кудах» такой силы, что многие отирают слезы. Обычно, завершения ради, племянник мой обегал комнату, хлопая полами пиджака, и прыгал на диван или на кресло, где застывал, расставив руки под прямым углом, кудахтая до посинения.

Много раз проделывал он это в «Трутнях», чтобы развлечь друзей, но никогда еще с таким пылом, с таким неподражаемым блеском. Скромный, как все Маллинеры, он поневоле ощущал, что превзошел самого себя. Художник узнает свой звездный час. Музой его была любовь и так его вдохновила, что обегал комнату не один раз, а все три.

После этого он взглянул в окно и увидел прекраснейший на свете лик. Аврелия смотрела на него, как смотрит первый ряд на Крейслера, когда он, опустив скрипку, отирает рукой лоб. Такое выражение обычно называют «благоговейным».

Они долго молчали, потом она сказала:

— А можно еще?

Арчибальд выступил на «бис». Он воплотил курицу четыре раза и, как признавался мне позже, был готов на пятый, но вместо этого, легко спрыгнув с кресла, направился к ней.

— Старушка, — сказал он ясно и твердо, — ну ты даешь!

Аврелия таяла в его объятиях, подняв к нему дивное лицо. Было тихо, только бились сердца, да сипел бульдог, видимо, страдавший бронхами.

— Порядок, — сказал Арчибальд. — Закурить бы!

Аврелия удивилась.

— Ты же не куришь!

— Еще как курю.

— И пьешь?

— Будь здоров. Да, кстати.