Арчибальд и массы - Вудхаус Пэлем Грэнвил - Страница 3

Пробыл он там недолго. Рассказывая вам наши семейные предания, я неизменно удивляюсь тому, что в час опасности Маллинер остается Маллинером, то есть мужем премудрости и силы. Правдолюбие не позволит назвать Арчибальда разумным, но даже он, завидев недавних почитателей, вскочил и нырнул во тьму, словно вспугнутый заяц. Какое-то время он слышал топот, мимо пролетело яйцо, но все же он ушел от погони и предался размышлениям.

Нетрудно представить, что милости в них не было. Сэр Стаффорд Криппс их осудил бы; Сталин скорее всего поджал бы губы. Любовь к страдальцу исчезла, испарилась. Арчибальд говорил мне, что в те тяжкие минуты шептал: «Чтоб он лопнул», имея ввиду пролетариат. Измученным массам он желал примерно того же. Вспомнив, что ради этих мерзавцев он предал великую любовь, племянник мой едва удержался от того, чтобы припасть к фонарю и поплакать.

Передохнув, он пошел дальше, надеясь выбраться из этих жутких мест в цивилизованное пространство, где люди — это люди, а если кому-то из них не хватит денег, можно подписать счет. Трудно себе представить, что метрдотель схватит вас за шкирку и выкинет на Пиккадилли.

Да, племянник мой стремился в фешенебельные кварталы, как лань на источники вод, но дороги не знал. Когда он спросил у полисмена, как пройти на Пиккадилли-серкус, тот неприятно на него посмотрел, заметив при этом: «Давай, уматывай».

Минут через двадцать он понял, что очень хочет есть.

Собственно, он так и думал тут пообедать, оказать честь этим массам, но из-за мальчишки с хлебом как-то отвлекся. Ничего особенного он не ждал: чашечка бульона, нет, сперва немного семги или, скажем, дыни, потом бульон, форель, куриное крылышко, суфле какое-нибудь, и спасибо. Словом, он хотел есть.

Внезапно он заметил, что стоит у какого-то заведения, и через немытые стекла разглядел два покрытых клеенкой стола. За одним, уронив голову на руки, сидел неопрятный субъект. Другой был свободен, если не считать ножа и вилки, обещавших богатый пир.

Племянник мой стоял и смотрел, снедаемый волчьим голодом. Да, пир, но не для него, у него нет денег. И тут, как все Маллинеры в судьбоносную минуту, он обрел нежданный разум. Словно в блеске молнии, он вспомнил, что на цепочке, касаясь сердца, висит медальон с портретом Аврелии, и цепочка эта из платины.

Колебался он десять секунд.

Через полчаса Арчибальд отодвинул тарелку и глубоко вздохнул — от сытости, не от горя. Вообще, чувства его умягчились. Он жалел, что позволил себе немилосердные мысли. В конце концов, думал он, попивая пиво и светясь послеобеденной милостью, можно понять и массы. Страдают как не знаю кто, выпьют раз в сто лет — и что же? У благодетеля нет денег. Конечно, они испугались, что придется платить самим.

Понял он и человека с засученными рукавами. Заходит незнакомец, ставит напитки, не платит. Что же делать? Нет, что же делать? Поневоле растеряешься.

Словом, он обрел сладость и свет, и в такой мере, что, окажись он у себя на Корк-стрит, 1, чувства его были бы прежними. Однако ему еще предстояло то, что лишило массы последних шансов на его любовь.

Кажется, я говорил, что за соседним столиком сидел, а в каком-то смысле и лежал, неопрятный субъект. Теперь он очнулся и смотрел на племянника таким взором, словно тот ему не нравится. Вероятно, так оно и было. Арчибальд носил воротничок, немного помятый к тому времени, но — воротничок, а он их не любил.

— Чего сидишь? — осведомился он.

Арчибальд вежливо объяснил, что только что съел отбивную.

— Ы! — сказал субъект. — Вырвал, значит, у голодных сирот. Прям изо рта.

— Нет, нет, — заверил Арчибальд, — мне его подали.

— Прям сейчас!

— Честное слово. Я бы в жизни не стал есть отбивную, недоеденную сиротой.

— А форсу-то, форсу! Воротничок напялил.

— Это форс?

— Ну!

Арчибальд растерялся.

— Простите, пожалуйста, — сказал он. — Если б я знал, что вы это так примете, я бы его не надел. Вообще-то он не крахмальный. Мягкий такой… Хотите сниму?

— Да ладно, — смягчился субъект. — Чего там, носи, пока не сдернут. Дождетесь, полетят эти воротнички!

Арчибальд удивился.

— Воротнички? Я думал, головы.

— С головами вместе.

— Можно будет играть в футбол, — пошутил мой племянник.

— Эт кому? — оживился собеседник. — Тебе, что ли? Не-а. Голова-то чья? То-то! Так и скачут, так и скачут…

— Если вы не возражаете, — попросил Арчибальд, — поговорим об этом позже.

— Ы?

— Ну, все-таки, после обеда…

— Обедает он! А си-и-ироты…

— Нет, нет! Я уже объяснил.

— Ладно, — опять смягчился субъект. — Тогда лопай.

— Простите?

— Давай, давай, а то нечем будет. Голову оттяпают.

— Да я все съел.

— Не-а.

— Съел.

— Ну, прям! Вон сколько сала.

— Я его не ем.

— Не ешь?

— Нет.

Человек встал и направился к Арчибальду.

— А ну, жри! — заорал он. — Это виданное ли дело? Сала он не ест!

— Да я…

— Меня мать учила, все доедай. Не оставляй сала на тарелке.

— Лопай!

— Вы послушайте…

— Ло-о-опай!

Положение было сложное, и Арчибальд это понял. Судите сами: один носит воротнички и не любит сала, другой любит сало, но не воротнички. Словом, племянник мой очень обрадовался, когда кто-то вбежал в комнату.

Радость оказалась недолгой. Новоприбывший был не кто иной, как человек с рукавами.

Да, господа, словно путник в пустыне, Арчибальд просто кружил и вернулся в тот самый «Гусь и огурец», к человеку, которого не думал встретить в этой жизни.

— Чего орете? — осведомился тот.

Неопрятный субъект мгновенно преобразился, сменив угрозы на тихий плач.

— Сала не ест… — плакал он в пепельницу. — Сала, понимаешь, не ест! Воротничок напялил, а са-а-ала…

— Да плюньте вы, — начал человек с рукавами, обращаясь к Арчибальду, но внезапно утратил ту приветливость, которая присуща гостеприимному хозяину. Он хмыкнул, хрюкнул и тихо вымолвил:

— Вот это да! Тот самый.

После этого он поплевал на ладони.

— Минуточку! — сказал Арчибальд. — Послушайте!

— А чего я делаю? — откликнулся субъект. — Слушаю. Да. Так ему! — Прибавил он, услышав грохот. — Сала он не ест!