Дело о старинном портрете - Врублевская Катерина - Страница 5

— Нет, нет, не стоит, Елизавета Павловна, со мной все в порядке, — нетерпеливо повторила я.

— Да, я заметила, — протянула она. — С таким цветом лица не болеют, тем более что вы любите бывать на свежем воздухе. Давеча Людмила Ильинична видела вас в Мещанской слободе. И не одну. Вы так оживленно разговаривали с молодым приказчиком, и цвет лица у вас был точно такой, как сейчас.

Я рассердилась:

— Мадам Бурчина, цвет лица у меня самый что ни на есть обыкновенный — не зеленый и не синий. А с кем я разговаривала — это неважно. Людям язык для того и даден, чтобы разговаривать. Вот как вам сейчас, например. Извините, я тороплюсь, счастливо оставаться.

И я быстрым шагом направилась в сторону суконного ряда.

Во время работы над гарнитуром мне довелось узнать много нового. Андрей Серапионович так и сыпал названиями: «югендстиль» 6, «ар нуво» 7, «модерн», «сецессион» 8

… Каждый раз я поражалась, как много ему известно об этой новой ветви искусства. А фамилии художников-импрессионистов, стоявших у истоков нового стиля в живописи, он произносил с благоговением, словно перечислял имена святых: Моне, Сезанн, Ренуар.

Однажды Протасов, сильно смущаясь и краснея, попросил его выслушать.

— Аполлинария Лазаревна, если позволите… Мне очень неловко…

— Что случилось, господин Протасов? Присаживайтесь. Что-то не так с гарнитуром?

— Нет, что вы, — он замахал руками, — выточены уже все ножки для стульев, сейчас в мастерской кроят обивку. Я не об этом.

— Тогда что же?

Художник глубоко вздохнул и, набравшись храбрости, выговорил на одном дыхании:

— Позвольте мне написать ваш портрет, Аполлинария Лазаревна. У вас такое породистое лицо. Выразительное, особенное. Мне бы очень хотелось запечатлеть его, уж простите мою назойливость.

В душе я обрадовалась, более того, он угадал мои мысли. Мне самой хотелось иметь собственное изображение на холсте, но я не решалась попросить художника, так как считала, что он очень занят работа в мастерской отца, рисование этюдов на пленэре.

— Что ж, я согласна вам позировать, — кивнула я, ничем не выказав своей радости. — Только мне не хочется обычного портрета. Напишите меня в этом модном стиле, о котором вы так интересно рассказываете. Ни у кого не будет портрета «ар ну-во», и к тому же я думаю, что он подойдет к обновленной малой гостиной.

— Аполлинария Лазаревна, я так счастлив, что вы согласились! Это именно то, что я хотел вам предложить. Завтра же покажу вам несколько композиций.

— Вам хватит ночи, чтобы их сделать? — удивилась я.

Художник смутился:

— Я рисовал их в свободное время…

Карандашные наброски, принесенные Протасовым, изображали одалиску в серале султана, купальщицу, пробующую ножкой воду, Андромеду, прикованную к скале.

Только взглянув на рисунки, я поняла, какого рода чувство обуревало моего собеседника. Во всех эскизах, выполненных в штриховой манере, чувствовалась энергия и видно было мастерство, но все же мне что-то не нравилось. Поэтому я вежливо сказала так, чтобы его не обидеть:

— Андрей Серапионович, ваши рисунки прелестны, но я смогу повесить такой портрет разве что в спальне, куда я никого не буду пускать, кроме горничной. Мне хотелось бы что-нибудь более… одетое. Вы меня понимаете?

— Конечно, госпожа Авилова, — сухо сказал художник и принялся собирать наброски. — Я нарисую для вас нечто приемлемое.

Вы все-таки обиделись. — Я протянула ему руку для поцелуя. — Поймите меня правильно, у нас провинция, все друг с другом знакомы, а я и так на язычке у местных кумушек— живу одна, замуж не стремлюсь, богата. Кстати, я заплачу вам за портрет столько, сколько попросите. Я понимаю, что отнимаю время от ваших занятий.

— Ну что вы, Аполлинария Лазаревна, это такая честь для меня! Я же сам предложил!

— Никаких возражений, господин Протасов! Меня это не обременит, и совесть будет спокойна. Ступайте.

После долгих раздумий Протасов решил писать меня в образе Клеопатры, царицы египетской. Мои каштановые кудри совершенно не подходили для этого, и я послала Дуняшу к отцу, где у нашей горничной Веры хранилась коллекция париков. Вера когда-то была провинциальной инженю и собрала с нашей помощью неплохую коллекцию театральных аксессуаров — и отец, и я, зная ее пристрастия, порой дарили ей парики, накладные усы, носы и бороды. Дуняша вернулась с великолепным париком из иссиня-черных волос, который я тут же примерила перед зеркалом. Лицо стало бледнее, и я подумала, что перед позированием надо будет наложить грим — опытная Вера прислала его вместе с париком.

На следующее утро начался сеанс. Я полулежала в гостиной на старой козетке, покрытой куском золоченой парчи с пейслийским узором 9. Ткань Протасов принес из мастерской — ею обивали стулья для гарнитура генеральши Мордвиновой. Ненавистная козетка — аляповатая, на львиных лапах — по мнению Андрея Серапионовича, как нельзя более подходила для портрета Клеопатры. После завершения работы над гарнитуром я намеревалась отдать ее в богадельню.

На голове у меня был черный парик-каре, глаза были подведены стрелками до ушей, лицо набелено, губы карминные, а фигура задрапирована креп-жоржетовым салопом, вывернутым наизнанку, на атласную сторону. Лицо стянуло так, словно я намазала его яичным белком. Я подумала, что после сеанса попрошу у горничной Веры ее бальзам. Этим кремом, которым пользуются артисты, она смывала краску с лица, иначе театральный грим испортил бы кожу.

Хотя я и не протестовала против грима, в душе у меня роились сомнения. В таком виде я была сама не своя. Я люблю такие картины, когда то, что на них изображено, выглядит похожим. Иначе зачем позировать, мучиться, застыв в одной позе? Нарисовал бы Протасов из головы и назвал: «Клеопатра на ложе», а не «Портрет г-жи Авиловой в костюме Клеопатры».

Когда Протасов только пришел, то, пока он устанавливал мольберт и смешивал краски на палитре, я ходила кругами, приглядываясь к его действиям и стараясь ничего не упустить. Чего греха таить, мне было не только интересно, но и приятно наблюдать за его четкими профессиональными движениями. Но когда он взял в руки угольный карандаш, мне не оставалось ничего другого, как прилечь на скользкую парчу с царапающими кожу узелками и замереть в неудобной позе «страстная вакханка», изображая наслаждение и негу.

Одна рука у меня была заложена под затылок, кисть другой покоилась на животе ниже пупка, голова повернута так, что подбородок оказался на левом плече, — все это, по мнению Протасова, должно было изображать легендарную царицу, отдыхающую после бурных утех. Я хотела было сказать ему, что ни одна разумная женщина не ляжет отдыхать в такой неудобной позе после ночи любви, но промолчала: Протасов — художник, ему виднее, как должны выглядеть на картине сладострастные египетские царицы.

Лежать без движения оказалось трудно, а спустя несколько минут — просто невозможно. Шея затекла, и я перестала ее ощущать, по рукам побежали противные мурашки, а кончик носа зачесался так, что мне неудержимо захотелось чихнуть. Да еще в воздухе плавал сильный запах масляных красок. Сдержаться не удалось, я оглушительно чихнула и заерзала на месте, ломая рельеф ткани, складки и все, что трепетно выстраивал художник в течение часа.

— Аполлинария Лазаревна, голубушка, не двигайтесь, прошу вас, — умоляюще воскликнул Протасов, прижимая к блузе руки. — Так удачно тени легли, нельзя менять композицию. Лежите смирно.

— Но мне… Апчхи! Что делать, если чихать хочется? Да и нос чешется. А… апчхи! Андрей Серапионович! Эта генеральшина парча пыльная и кусачая. И еще я с нее сползаю. Скоро на полу окажусь.