Юрьевская прорубь - Вронский Юрий Петрович - Страница 18

Ошарашенный Трясоголов некоторое время молча слушал этот поток. Голова его тряслась так, что, казалось, она вот-вот оторвётся. Наконец до его сознания дошло, что его внуку Мартину Фекингузену, единственному наследнику всего огромного торгового дела, грозит опасность и что нельзя терять ни минуты. Он овладел собой и заговорил:

— Конечно, твоего Николку могут повесить, а с ним — и тебя. К сожалению, уже поздно что-нибудь сделать. Вот если бы ты чистосердечно открылся мне раньше… Впрочем, ещё можно попытаться. Но медлить с этим не следует. Расскажи мне поскорее, в чём ваша вина: я сейчас же отправлюсь в замок и сделаю всё, что в моих силах.

Мартин, сбиваясь и путаясь, во всех подробностях поведал своему дедушке о ночном походе к Домскому собору и о посылке голубя во Псков. В это повествование вплёлся и рассказ о том, как Николка вытащил его из полыньи, и о том, как он избавил его от злобных преследователей, и ещё о многом, не имевшем прямого отношения к делу, интересовавшему Трясоголова.

Выслушав Мартина, Трясоголов действительно, не откладывая, отправился к епископу. Перед уходом он торопливо внушал Мартину, что лучше ему некоторое время не отлучаться из дому, и запер его в спальне на замок.

Глава девятнадцатая. ТРЯСОГОЛОВ И ЕПИСКОП

Епископ лежал у себя в опочивальне на кровати под парчовым пологом. Стол посреди комнаты, как всегда, был уставлен яствами и початыми бутылями.

Цветные стёкла в переплётах узких окон неохотно пропускали дневной свет, и в опочивальне царил пёстрый сумрак. Епископ был угрюм — резной дубовый стул, стоявший напротив его любимого кресла, пустовал. Мысль о том, что его земляк, верный слуга и лучший друг, никогда уже не вернётся в родную Вестфалию, растравляла его сердце.

Ещё накануне утром епископ думал, что вместе с верным Томасом начнёт сегодня же допрашивать схваченных русских и узнает наконец, кто из его слуг предаёт своего господина. Когда Томас погиб, епископ почувствовал себя как без рук: с кем же ему теперь пытать и допрашивать русских? Он вовсе не собирался доверять это дело другим заплечным мастерам!

Вечером, размышляя, как ему быть, епископ забыл на миг, что друг его уже мёртв, и хотел даже позвать его, чтобы посоветоваться о столь щекотливом деле. Именно в это время и прибыл ожидаемый верный человек. Он рассказал, что с трудом вырвался из Пскова. У русских по всем дорогам заставы, на одной из них его схватили и вернули во Псков. Спасся он только благодаря хорошему знанию эстонского языка: ему удалось убедить русских, что он — эстонский крестьянин, заблудившийся в метель.

Прибывший поведал, что вне всякого сомнения, в Дерпте свила гнездо измена. Дерптские бюргеры, которые терпят из-за войн большие убытки, ещё осенью прислали псковичам сообщение, что магистр фон дер Борх собирается напасть на Псков, как только станет лёд. Псковичи послали лазутчиков в Венден, и те, вернувшись, подтвердили, что магистр действительно готовит для нападения на Псков небывалую силу.

Епископ заметил, что, по утверждению Дерптского совета старейшин, голубь с письмом отправлен из Русского конца. Но прибывший заявил, что своими ушами слышал, как русские говорили, что и по почерку, и по слогу письмо безусловно написано немцем. Когда же епископ сказал, что старейшины считают это хитростью, прибывший с жаром возразил, что русские не стали бы впутывать в подобное дело немца и что слова старейшин лишь выдают их попытку замести следы своей измены.

Гнев сдавил сердце епископа, а лицо его налилось кровью. Значит, проклятые бюргеры нарочно пустили его по ложному следу? Вот кого бы схватить и допросить с пристрастием! К сожалению, это не так просто, его власть, увы, небезгранична!

Ночью епископ почти не спал и теперь чувствовал себя разбитым.

Всё рассыпалось под руками в этом вонючем Дерите. Русских придётся отпустить. Весьма возможно, что магистр заподозрит в измене его самого, и ещё неизвестно, чем все это кончится. Да вдобавок ко всему нестерпимо болит голова — наверно, от греческого напитка. Епископ злобно взглянул на одну из бутылей, где на донышке ещё оставалось немного вина, и мысленно поклялся, что больше в рот его не возьмёт.

Давно уже он лелеял мысль найти себе замену и уйти на покой, взяв с преемника хорошую мзду. Сейчас эта мысль завладела им с новой силой. Ах, как было бы славно! Ему, собственно, много не надо, лишь бы полученных денег хватило с лихвой, чтобы безбедно дожить свой век где-нибудь в тихом, уютном монастыре солнечной Вестфалии. Пожалуй, не мешает прощупать настоятеля аббатства в Фалькенау. У него мошна тугая, а замыслы необъятные… Да, надо заняться этим не откладывая!

А пока необходимо сейчас же отпустить русских. Не следует понапрасну дразнить великого Московского князя — ведь по условиям мира Орден и Дерптский епископ обязаны охранять права и имущество здешних русских. Московский князь, слава Богу, занят с татарами и не требует дани, которую Дерпт обязан ему платить. Но зачем давать ему лишний повод вспоминать о ней?

Епископ уже взялся за шнурок звонка, чтобы отдать распоряжение, но в эту минуту бесшумно вошёл слуга в монашеском одеянии и доложил, что в замок явился городской старейшина Георг Фекингузен и настойчиво просит принять его, говорит, что у него неотложное дело. В полном недоумении епископ уставился на слугу. Но тот безмолвно и почтительно ожидал приказаний. Епископ велел привести Фекин-гузена сюда, в опочивальню, и стал с любопытством ждать. Что могло понадобиться от него этой амбарной крысе, которая, не задумываясь, перегрызла бы ему горло, если бы только могла?

Смеркалось. Епископ дёрнул за шнурок звонка, чтобы отдать приказание зажечь свечи, и вскоре в комнате столь же бесшумно появился другой слуга, тоже в монашеском одеянии, с длинной горящей свечой в руке. Он безмолвно зажёг свечи на столе и неслышно удалился. «Проклятые, — подумал епископ, — порхают по замку беззвучно, как летучие мыши!» Кряхтя и постанывая, он поднялся с постели, сунул ноги в растоптанные войлочные туфли и сел в кресло.

За дверью послышались шаги и вошёл Трясоголов. Епископ извинился, что по нездоровью принимает его в опочивальне. Трясоголов сел на предложенный ему резной дубовый стул, и на стену упала его огромная расплывчатая тень, которая ни мгновения не пребывала в покое. Трясоголова и вправду грызло беспокойство: если епископ уже допрашивал русских и Николка признался, дело плохо. Он вглядывался в лицо епископа, однако по этой багровой груше ничего нельзя было определить.

Епископ любезно предложил гостю попробовать недавно привезённого греческого вина, которое в Ливонии, как известно, большая редкость. Тень на стене отрицательно затрясла головой. Хозяин предложил рейнского — со своей далёкой милой родины. Но тень затрясла головой ещё сильнее. Гость объяснил, что уже десять лет не пьёт никакого вина. Тогда епископ, с разрешения гостя, налил себе и приготовился слушать.

Трясоголов без околичностей объявил, что, как ему известно, русские узнали о замысле магистра от покойного слуги его преосвященства достопочтенного Томаса.

Лицо епископа налилось кровью и сделалось такого же цвета, как нос. Он сказал, сдерживая ярость:

— Если вы пришли только затем, чтобы сообщить мне эту новость, могли и не трудиться. За покойного Томаса я ручаюсь, как за самого себя.

«Вестфальский окорок», — с ненавистью подумал Трясоголов, глядя на епископа, но ему сразу стало легче: «Значит, епископ ещё ничего не знает!»

Вслух он сказал:

— Соблаговолите выслушать меня, ваше преосвященство. Может быть, вы узнаете что-нибудь небесполезное для себя. Позвольте задать вам один вопрос: представляется ли вам случайностью, что письмо, посланное русскими, написано по-немецки?

— Я вообще не уверен, что оно послано русскими! — ответил епископ с ядовитой усмешкой. Трясоголов спокойно продолжал:

— Мне незачем лукавить, ваше преосвященство. Если вы не верите, что я пришёл к вам с чистым сердцем, и притом по серьёзному поводу, то не убедит ли вас в этом такая подробность: ведь вы никому, кроме вашего покойного слуги, не сообщали о тайном приезде к вам в конце августа орденского ландмаршала под видом простого монаха?