Юрьевская прорубь - Вронский Юрий Петрович - Страница 15

— Понимаю твои благородные порывы, мой дорогой, — ласково отвечал епископ. — Но если здесь, в Ливонии, лишить жизни всех, кто этого заслуживает, мы рискуем остаться с тобой вдвоём!

Томас кивнул и снова сокрушённо вздохнул, а епископ продолжал:

— Так вот, Дерптский совет старейшин счёл своим долгом довести до моего сведения, что их соглядатай, постоянно находящийся во Пскове и приезжавший на ярмарку под видом псковского купца, доложил совету старейшин, что во Псков ещё в первой половине сентября прилетел голубь с письмом, написанном по-немецки. В письме говорилось, что магистр фон дер Борх готовит нападение на Псков. По мнению соглядатая, голубь выпущен в Русском конце Дерпта. Думаю, что старейшины сочли своим долгом сообщить мне это, поскольку уверены, что я и сам уже всё знаю: у меня ведь есть верные люди во Пскове. Однако от них почему-то до сих пор нет никаких известий…

Томас только усмехался про себя. Пусть думают, что письмо послали русские. Тем лучше. Ему-то известно, кто послал письмо! Когда пошли разговоры насчёт голубей, он сразу смекнул, что это дело рук соборного сторожа. Проклятый шкуродёр, который готов был душу дьяволу продать за десять гульденов! Любопытно, сколько он должен был получить от благодарных псковичей? Но этого Томас уже никогда не узнает — он собственноручно заставил навсегда умолкнуть хитрого и коварного ростовщика, оказавшегося к тому псковским соглядатаем.

— Ты тоже думаешь, мой Томас, что письмо было послано из Русского конца? — задумчиво спросил епископ.

— Без сомнения, ваше преосвященство! — с жаром воскликнул Томас. — Это ясно, как Божий день!

— Но откуда в Русском конце могли узнать о замысле магистра? И так скоро!

— Да, — подтвердил Томас, — буквально через несколько дней после того, как к нам приезжал орденский ландмаршал!

— Тёмное дело, — покачал головой епископ. — Может быть, кто-нибудь из моих монахов подслушал наш разговор с ланд-маршалом и за хорошие деньги пересказал его русским?

— Весьма возможно, — охотно согласился Томас.

— А может быть, городские старейшины узнали об этом разговоре от моих монахов и сами известили псковичей? Ведь им, толстосумам, от войны одни убытки…

— Вполне вероятно, ваше преосвященство, — подхватил Томас. — Эти люди ради корысти отца родного не пощадят!

— Да, ты прав, мой друг, — вдохновенно произнёс епископ, — корысть разъедает Ливонию! Корысть её и погубит! Ты высказываешь мои мысли! В этой дикой стране ни за что нельзя поручиться и никому нельзя доверять. Здесь даже немец превращается в свинью! Нет, не каждый, разумеется. Но разве мы не были свидетелями того, как здешние молодые люди из хороших семей уходят на службу — к кому! — к Московскому князю! Мудрено ли, что ни один уважающий себя человек не воспитывает сыновей здесь, а посылает их в Германию!

— Святая правда, ваше преосвященство! — с чувством заговорил Томас. — Многие немцы, вместо того, чтобы онемечивать эстонцев, сами готовы раствориться среди них. Взять, к примеру, сына Георга Трясоголова — несмотря на закон о запрещении, он женился на эстонке и теперь ублюдок от смешанного брака унаследует всё богатство и всю торговлю Фекингузенов. Ведь его уже нельзя считать немцем! Этак со временем все бюргеры будут эстонцы!

— Да, да, ужасно!.. — вздохнул епископ. — Налей-ка нам рейнского, дорогой мой! Ах, милый Рейн, добрая старая Вестфалия!

Томас наполнил золотой кубок искусной работы, стоявший перед епископом, а потом свой — серебряный с позолотой.

— Да, ваше преосвященство, прекрасен мир, созданный Господом Богом, однако наша Вестфалия в нем самая драгоценная жемчужина! За возвращение в милое отечество!

— Ты, может быть, ещё и увидишь прозрачные воды Рейна, — с глубокой печалью промолвил епископ, — а я… я так и умру в этой невежественной стране…

Он умолк. И казалось, что вот-вот заплачет. Томас тоже чуть было не прослезился.

— Гоните мрачные мысли, ваше преосвященство, — начал он было утешать своего господина, однако епископ осушил кубок, и мужество вновь вернулось к нему. Он сказал:

— Но мы не имеем права унывать! Всякое святое дело неизбежно связано с жертвами. Конечно, гораздо легче и приятнее отказаться от этих бесконечных изнурительных усилий, которые иногда начинают казаться бесплодными, и вернуться в милое отечство. Но ведь сюда сразу придут русские, и бедных ливов, эстонцев, латышей и прочих никогда уже не озарит свет истинной католической веры. Можем ли мы оставить этот несчастный народ коснеть в язычестве и невежестве?

— Нет, ваше преосвященство, никак не можем! — горячо отвечал Томас.

Епископ задумался, и Томас не мешал ему. Он сидел не шелохнувшись, пока епископ не заговорил снова.

— Всё-таки не купцы, я полагаю, известили Псков. Эти бюргеры слишком трусливы, чтобы решиться на подобное деяние…

— Да, ваше преосвященство, они безмерно трусливы! С их трусостью соперничает только их алчность!

— Налей-ка нам вон из той бутыли, — сказал епископ. — Это греческое вино — большая редкость в Ливонии. Признаться, сам я нисколько не огорчён, что замысел фон дер Борха сорвался. В душе я был против этой войны, ибо не верил, что магистру удастся разгромить Псков. Такие попытки предпринимаются уже давно, и каждый раз с одинаковым успехом. Магистр только разорил бы окрестности Пскова, а русские, в свою очередь, разорили бы земли моего епископства, возможно, даже осадили бы Дерпт. Однако мне пришлось вступить в союз с магистром, потому что он пошёл бы на Псков и без моих рыцарей и дворян, и всё кончилось бы тем же походом псковичей в мои земли, только тогда бы я не смог обратиться к магистру за помощью.

Томас молчанием выразил своё полное согласие, а епископ продолжал:

— Так что русские голубятники, если они замешаны в это дело, не причинили мне никакого ущерба, даже напротив. Но я не могу оставить их поступок без последствий — русские должны помнить, что живут в моём городе, и надо дать им острастку.

Епископ помолчал и продолжал:

— Завтра у русских праздник. Самые ревностные выйдут крестным ходом к проруби на Эмбахе совершать обряд водосвятия. При этом все голубятники непременно явятся туда со своими голубями и выпустят их над прорубью, которую они называют Иордань. Ты знаешь, что у русских есть варварский обычай: сразу после этого купаться в проруби…

— Вот тут мы их и искупаем! — восторженно завопил Томас.

Епископ досадливо поморщился:

— Напротив, мы не допустим купания и тем самым лишний раз помешаем их неустанным стараниям склонить эстонцев к своей вере. Несчастные туземцы видят в этом нелепом языческом обычае подвиг благочестия, и мы должны всячески препятствовать этим купаниям. К тому же ты забываешь, мой дорогой, что, кроме наказания русских, у меня есть ещё одно дело, гораздо более важное.

— Какое? — тупо спросил Томас.

— Я хотел бы выяснить, от кого они получили столь секретные сведения.

— Ах, правда, ваше высокопреосвященство, я совсем забыл! Поручите это мне: я их так сожму, этих русских, что они у меня между пальцами потекут! Я выдавлю из них всё, что нужно!

— Ты правильно меня понял, — сказал епископ. — Мои рыцари препроводят русских в темницу, и тут они поступят в твоё полное распоряжение. Дальнейшее будет зависеть от результатов допроса.

— Понятно, ваше преосвященство, — воскликнул старый воин, — теперь мне всё понятно!

— Беседовать с тобой — истинное удовольствие, хотя ты и не учился ни богословию, ни риторике, ни другим полезным наукам. Ты понимаешь меня с полуслова, а это здесь такая редкость! Налей мне греческого, друг мой, мне очень понравилось изделие этих заблудших душ, да просветит их Господь!