Сумасшедшая шахта - Белов Руслан - Страница 31

– За пять лет мы с тобой ни разу не говорили... – сказала она, устало осев в кресле... – А я хотела, но не могла... Ты для всех нас был чужим. До твоего прихода в наш дом мы все жили нормально, как все. Время шло, все, что надо проходило и все, что надо уходило. Потом пришел ты. Настырный, всего на семь лет меня моложе... Ты любил и Веру заставил себя полюбить. Я чувствовала, что ты стал для нее самым важным, важнее меня. Она говорила мне "Женя так ревнив...", "Женя скажет: "Это чепуха и все проходит... "", "Женя все время говорит мне: "Ты такая любимая!"" "Женя так бережно стирает мое белье и я чувствую, что это доставляет ему удовольствие..."

– И вы стали ревновать, – усмехнулся я. – Как пошло... Вы сравнивали меня со своим мужем и раз за разом понимали, что замужество было вашей главной ошибкой. Ваш единственный мужчина женился на вас так, как покупают домашние тапочки... И вы всю жизнь для него были домашними тапочками. Он всегда знал и был уверен, что все, что хорошо для него, то хорошо и для вас. И вы прожили с ним всю свою жизнь...

– Да, да, да! – вскричала теща со слезами на глазах. А мне хотелось, чтобы меня любили. Пылко, страстно... И с твоим появлением я начала терять дочь и приобрела это гадкое ощущение в пол-, в четверть накала прожитой жизни... Нам с мужем было столько, сколько тебе сейчас, когда мы утратили влечение не только друг к другу, но и вообще влечение. И вдруг оно у меня появилось... Но ты не хотел замечать во мне женщины... И я возненавидела тебя сначала бессознательно, потом и сознательно. И начала отрывать дочь от тебя. Это я заставила ее убедить тебя уйти из института. Я знала, что ты любишь свою работу, живешь ею и потеря ее рано или поздно убьет твое самоуважение.... Я постоянно напоминала Вере, что ты хочешь переделать ее на свой лад, убить в ней личность. Я часами доказывала, что ты не тот человек, что ей надо найти другого, богатого, перспективного. И поощряла ее знакомства с дамами из женского клуба... И пичкала ее психотропными средствами... И, сломав ее, заставила поклясться, мною и дочерью, что она порвет с тобой! О, господи, как я наслаждалась твоим горем! Я пила его из твоих глаз... Я готова была наслаждаться им часами...

– А мне вас жалко... И всегда было жалко. Каждый наш с Верой божий день начинался с вашего утреннего звонка. Вы вечно жаловались на здоровье, вечно спрашивали не ссоримся ли мы... Все вокруг вас было источником страха... Все холодильники вы забили всевозможными лекарствами; единственное, чему вы научили мою дочь – это панически бояться пчел, микробов и мух, мазаться зеленкой и ходить с ног до головы облепленной бактерицидными пластырями... И все потому, что в вашей жизни очень мало было событий. Ваша жизнь во многом похожа на сильно недодержанную фотопленку И потому вы дорожите не блеклым, практически не различимым содержанием этой фотопленки-жизни, а ее длиной...

– Я ненавижу тебя! Ты безжалостный, бессердечный урод! Убей меня! Убей!!! Единственное, что я хочу – это чтобы ты до конца своих дней просидел в вонючей тюрьме...

– Нет! Не убью... – сказал я вдруг охрипшим голосом. – Мне жаль вас... Выходит, мне надо было просто-напросто время от времени хлопать вас по попке... И врать, какие у вас прекрасные глаза и цвет лица. И я не потерял бы Веру... И моя дочь всегда бы была рядом со мной... Нет, я передумал вас убивать. Я, пожалуй, пойду отсюда подальше...

– Как пойдешь??? Нет, нет! Не уходи! Не уходи!!! Ты должен убить меня! Ты, негодяй, ты должен, должен убить меня!

– Вы всегда хотели, чтобы я был негодяем. Чтобы оправдаться перед собой и богом. Возьмите нож, я пошел... – сказал я и, кинув нож на разделявший нас журнальный столик, встал и направился в прихожую.

Когда я справился с замками, из гостиной раздался стон. Я бросился туда и увидел, что теща убила себя по-римски – бросилась грудью на поставленный торчком разделочный нож. Я подошел к ней и перевернул на спину. Лицо ее светилось нечеловеческим удовлетворением...

И уже в ходе следствия я узнал, что перед тем, как покончить с собой, она написала на клочке бумаги записку "Это Евге..." и бросила ее рядом с собой.

Когда следствие окончилось, я уехал сюда. Оставаться В Москве я больше не мог... И, знаешь, мне жаль, что все так получилось... Я хотел бы, чтобы она жила... Если б я так жил, я бы застрелился...

Ольга потянулась к бутылке "Камю", налила себе полную рюмку и выпила.

– Ты чего? Надраться хочешь?

– Дураки вы все! А все учите, учите! Ты хоть можешь представить, как твой рассказ со стороны воспринимается?

– Конечно! Маленький человечек плачется. Маленький, мелкий, ничтожный человечек, без гордости, без ума, без совести. Тварь, тещу убил...

– Приблизительно так, – старательно выговорила чуть опьяневшая Ольга.

– Все дело в том, что когда ты попадешь в подобную жизненную ситуацию, ты всегда оказываешься маленьким плачущим человечком. Силу и гордость человек придумывает, чтобы скрыть это. Я ведь знал, что все так получится и знал, что делать, чтобы все было тип-топ – и волки сыты и овцы целы. Но если бы я подлаживался, то все стало бы искусственным... И я, и они и весь наш мир...

– А так он настоящий?

– Настоящим мир быть не может.

– Почему?

– К счастью, большинство людей играют в поддавки... Даже с богом играют...

– Играть в поддавки – это быть добрым?

– Добреньким.

– Отведи меня спать...

– А у тебя тяга к спиртному...

– Ага. Особенно в одной клетке с сумасшедшими и тобой.

– А почему со мной?

– После таких разговоров я всегда боюсь, что и у меня, может быть, будет такая же безалаберная и неустроенная жизнь... И мне становиться страшно...

– С твоими-то связями и внешними данными такая же жизнь? Ты ведь всегда сможешь стать женой профессионального депутата или какого-нибудь благополучного атташе в какой-нибудь сказочно-красивой республике.

– Смогу... Если окончательно не испорчусь здесь, в твоей тайге... Пошли спать.

Я отвел Ольгу в отведенную ей комнату, уложил в белоснежную, пахнущую лавандой постель. Когда она заснула, я поискал что-нибудь себе под голову и, найдя на стуле маленькую вышитую крестиком диванную подушечку, лег спать на пушистом прикроватном коврике.

9. Ольга идет с нами. – Всего полтора дипломата... – Гоп-стоп. – Подземные партизаны. – Фонарь на его голову. – Мяса, видите ли, она месяц не ела!

Утром, сразу же после завтрака мы устроили производственное совещание. Коля успел похмелится задолго до омлета и потому был изрядно весел и неистощим на выдумки. Он сразу же предложил Борису с Шурой не церемонится с подъемом ящика, а просто-напросто уронить на него гарпун с раздвигающимися перьями.

– С баксами ничего не случится, – сказал он, доедая десятый оладышек. – Ну, подмокнут немного. А гарпун Шура за два часа сделает.

Шура подумал немного над предложением Бориса и сразу же ушел в мастерские. За ним побрел явно не выспавшийся Борис. Проводив его оценивающим взглядом, я уставился на Николая и спросил:

– Ты опять нажрался, пьянь болотная?

– Не боись, начальник! – ответил он весело. – Все будет в ажуре!

И, подмигнув, убиравшей со стола Инессе, сказал ей:

– А где Худосоков-то твой? Отдыхает, небось, после бурно проведенной ночи?

– А ты чо так улыбаешься? – ответила она подбоченившись. – Как салом рожу натерли? Я женщина завсегда честная и с двумя мужиками в кровать не лягу. Тем более ребеночек у меня под сердцем... Наш с Боренькой... А Худосоков твой в приемной на диване ночевал. И с утра раннего на кухне со мною старался. Это он, родимый, оладышков напек...

В это время в кают-компанию вошла Ольга с Елкиным. Последний, судя по глупой улыбке, явно пребывал на седьмом небе. И было от чего – Ольга была обворожительна в обтягивающих черных джинсах и не закрывавшей умопомрачительный животик короткой алой кофточке. Свежая, подтянутая, с искрящимися глазами, она притягивала наши взгляды.