Солдаты неба - Ворожейкин Арсений Васильевич - Страница 86

— Не возвратиться ли всем домой? — спрашиваю Павлюченко.

Молчание. Долгое молчание. Иван решает. Наконец слышу:

— Нас ждет фронт. Он рядом. А там солнце.

Смотрю на своих ведомых, Марков и Хохлов крыло в крыло идут со мной. По другую сторону «илов» — Лазарев и Коваленко. Тоже слились как один самолет. Вся пятерка — летчики надежные. Разве мы не можем лететь? А как быть с предупреждением Василяки: «На рожон не лезьте»? Он слушает наши переговоры и может дать нам команду по радио. «Возвратиться!».

Все молчим. Напряжение. Бросаю взгляд на приборную доску. Летим уже двадцать минут, а прояснения не видно. Растет нетерпение. Может, уже и поле боя накрыл снегопад? И вот, словно из сырого подземелья, мы вынырнули в бездонное раздолье синевы. Здесь солнце яркое, ослепительное. На душе потеплело. Кто-то, торжествуя, декламирует:

— «Да здравствует солнце! Да скроется тьма!»

Мое внимание сразу привлекла земля. Я увидел под собой два «мессершмитта», стоящих на ровном чистом поле. Фашистский аэродром? Значит, мы проскочили поле боя? Взглянул вперед. Там гарь и копоть фронта. А что за самолеты под нами? Невдалеке городок. Узнаю: Червоноармейск. 0н только что освобожден. До войны здесь был наш аэроклуб. Враг его использовал и, очевидно, отступая, оставил неисправные истребители.

По курсу полета появились Броды, обложенные полукольцом дыма и огня. Идет бой за город. Полно танков противника. Их еще целая вереница на шоссе. Туда-то и направила удар группа Павлюченко. Один заход, второй… На дороге вспыхнули костры: горят машины, мечутся фашисты.

— Хорошо горит металл! — восклицает Павлюченко. — Еще заходик!

В небе по-прежнему спокойно. Мы, истребители, тоже снижаемся и, выбрав скопление пехоты, поливаем ее огнем. Я разрядил все оружие: уж очень заманчивая цель.

— Спасибо за работу! — благодарит нас земля. — Молодцы!

Выполнив задачу, полетели прежним маршрутом. Впереди, подобно снежным горам, надвигались облака. Высота их не менее пяти-шести километров. Под них, словно в туннель, уходило шоссе на Ровно. И мы, держась дороги, как самого надежного курса, нырнули под облака. Здесь, хотя и не сыпал снег и видимость значительно улучшилась, облака зловеще набухли и осели. Чувствовалось, что они перенасыщены влагой и она вот-вот обрушится на нас. В таких тучах и снег, и дождь, и град.

В ожидании извержения летим молча и до того низко, что. под крылом шоссейная дорога мелькает дымчатым пунктиром и размытой тенью бегут деревья, телеграфные столбы, дома…

На восточной окраине Дубно темной лентой сверкнула Иква, освободившаяся ото льда. За речкой навстречу нам понеслись редкие, но крупные хлопья снега. Через минуту они как-то незаметно сгустились, и все — облака, земля, воздух — побелело. Лететь стало трудно. Однако в надежде, что снегопад ослабеет, жмемся друг к другу, как слепые к поводырю, и упорно пробиваемся к Ровно. А снежная пелена все плотнее и плотнее. Я уже не могу без риска, чтобы не столкнуться со штурмовиком, к которому буквально прилип, оторвать от него взгляд и посмотреть на своих ведомых. И вообще, идут ли они со мной, не затерялись ли в разыгравшейся пурге? Группой лететь больше нельзя. Moй ведущий штурмовик оторвется от земли, и оба мы вряд ли сможем когда-нибудь увидеть ее.

Молчание. Молчание жуткое. Никто не может сказать ничего определенного. Я думаю: не возвратиться ли и не сесть ли в Червоноармейск? Но мы пролетели больше половины пути. До Ровно уже недалеко. А там дом, все свое, знакомое. Сзади же метель, и она, может быть, уже бушует над фронтом. Нужно отстать и идти самостоятельно. Мне приходилось много летать на бреющем, и нужно попытаться выйти на аэродром. И только я начал присматриваться к земле, как просветлело. Снегопад ослаб, видимость улучшилась, каждый почувствовал облегчение, и, естественно, захотелось узнать о товарищах.

Хохлов и Марков шли со мной, плыли штурмовики. Лазарева с Коваленко не вижу. Улучшение погоды явилось предательской выходкой разгулявшейся стихии. Не знаю, все ли успели оглядеться за эти короткие секунды просветления, но наверняка у всех успело ослабнуть внимание. Мы мгновенно оказались буквально засыпаны снегом и не видели друг друга.

На какой-то миг я растерялся, не зная, куда направить взгляд: в кабину, чтобы попытаться по приборам пробить облачность вверх, или же снова вниз, к земле?

Если бы летел на своем «яке», можно было бы бросить управление и машина сама вынесла б меня вверх, в ясное небо. Сейчас — только вниз! И тут на меня наскочил какой-то черный вал. Удар? Нет, я только приготовился его встретить. Это была речушка, вздутая оттепелью. Я увидел землю, берег. Спасение! В этой речушке жизнь! И мертвой хваткой впился глазами в берег.

И снова подо мной скользит шоссейная дорога. Она до того побелела, что с трудом узнаю ее по столбам да по потемневшим от талой воды кюветам. Снег все запорошил. Перед собой ничего не вижу. Попадись сейчас на пути высокая труба или дерево — они оборвут полет. А лететь надо: самолёт не автомобиль — не остановишь.

Сумею ли найти аэродром? Он левее дороги. Там каменный домик с красной черепичной крышей. Пронесется он под крылом — и разворот влево. Влево! А если там, слева, ко мне прилипли Хохлов и Марков? При развороте мое левое крыло опустится вниз, а они последуют за ним и заденут за столбы или деревья. Пытаюсь взглянуть налево и назад. Не удается: того и гляди, потеряешь землю. Запросить по радио рискованно: отвлечешься от управления да и ведомых поставишь в тяжелое положение. И все же рискнул:

— Кто летит левее меня?

— Я, я. Хо… Хо…

Плохо Ивану Андреевичу, раз в полете начал заикаться. С ним в полете такого еще не случалось.

— А где Марков?

Молчание.

Разворот влево делать нельзя: там летит Хохлов. Только вправо, в другую сторону от аэродрома. Вместо девяноста градусов придется крутить в три раза больше. Так можно не рассчитать и не попасть на полосу. Да и Хохлову тяжело-удержаться в строю. Может, убрать газ и прямо перед собой приземлиться? Опасно. А такой полет разве менее опасен?

Удача! Под крылом мелькнул знакомый домик, и я немедленно накренил самолет вправо. Но сколько времени виражить? Снег отнял все ориентиры, а на часы взглянуть нельзя. Поэтому шепчу: один, два… десять секунд, сто, сто пятьдесят. Это наверняка две минуты. Шоссейка должка появиться. Значит, виражу в стороне от нее. А может, промахнул и не заметил?