Солдаты неба - Ворожейкин Арсений Васильевич - Страница 70

Фашист, пытаясь скрыться от меня, резко, штопором, поворачивает в противоположную сторону. Чтобы не потерять «фоккера», я повторяю за ним маневр. «Як», сжатый воздухом, как водой, поворачивается с трудом. На моем самолете открытая кабина. Для улучшения обзора я снял верхнюю часть фонаря, поэтому упругие струи воздуха, хлестнув мне в лицо, сорвали очки. Глаза застилает мутная пелена. Противника уже не вижу. Обхитрил? Вырвался?

Враг снова передо мной. Но земля? Она бешено несется на меня. Пора выходить из пикирования. А почему фашист еще пикирует? Не потерял ли он сознание? Тем лучше. Однако мне дальше так лететь нельзя: не хватит высоты на вывод — врежусь в землю. Скорее надо выводить машину. Но ручка управления ни с места, ее словно кто-то держит. «Засосало? Самолет отказался от повиновения?» От такой догадки сразу стало не до погони. В такие мгновения к летчику приходят тревожные мысли. И это неплохо. Опасность, как правило, придает решительности и силы, прогоняя самую скверную штуку в полете — растерянность.

Мышцы до предела напряжены. Обе руки изо всех сил тянут на себя ручку управления. И «як» нехотя, вяло слушается меня. Но я понимаю, что, если и дальше все так будет продолжаться, встречи с землей не избежать. Надо поднатужиться. А хватит ли сил? От перегрузки можно потерять сознание.

Взгляд скользнул по «фоккеру». Тот тоже выходит из пикирования. Значит, фашист себе на уме. И тут я понял: враг этот маневр построил специально. Он рассчитывает на то, что я не выведу самолет из пикирования, а он сумеет. Какая самоуверенность!

Упираясь ногами в педали, я изо всех сил тяну ручку на вывод самолета. Большая перегрузка вдавливает меня в сиденье. В глазах темно. Дышать невозможно. Ну и пусть! Только бы выдержал «як», а я выдержу. Правда, в поврежденной пояснице появилась сильная боль. Но я терплю. Сейчас спасение только в силе и выносливости. И я жду и тяну ручку, тяну и жду.

Хотя земли не вижу, но ощущаю ее всеми клетками тела. Она сейчас опаснее всякого врага. Наконец я почувствовал, как самолет поднимает нос. Машина стала послушной. Но не рано ли радоваться? Сейчас, как никогда, близка от меня земля. Напрягаюсь из последних сил, продолжаю тянуть ручку. Удара нет. Опасность миновала, и я ослабил давление на ручку. В глазах просветлело. Первое, что увидел, — горизонт. Я летел на него. Земля, хоть и близко, бежала подо мной. Она теперь была просто землей.

А где же «фоккер»? Впереди нет. Скрыться он не мог. И вдруг я увидел его под левым крылом своего истребителя. Увидел так близко, что, боясь столкновения, метнулся кверху. Но что такое? Враг скользит по земле, и от него, словно от мчавшегося по воде глиссера, летят брызги. Потом «фоккер» делает сальто и, как стеклянный, разбивается вдребезги.

А ведь он готовил такую участь мне. Не вышло. С какой благодарностью я вспомнил советы своего инструктора Харьковской школы летчиков. Николая Павлова! Он предостерегал: тот из летчиков-истребителей, кто не дружит с турником и двухпудовой гирькой, рано или поздно за это расплатится. Сейчас эта натренированность меня и выручила. И плюс тактика.

Глядя на гибель врага, я ликовал. Победа! В этом поэзия борьбы. А может быть, есть поэзия и в опасности?

На радостях помчался ввысь, крутя восходящие бочки. В голубом небе приветливо светило солнце. Надо мной летела тройка «яков». В стороне факелом горел «фоккер».

— Судам, это ты скучаешь в тройке?

— Я, товарищ командир!

— Твоя жертва горит?

— Моя, товарищ командир!

В бою у нас не принято обращаться друг к другу по установленным позывным. Это звучит как-то отчужденно. Сознание сразу не воспринимает позывной, и приходится задумываться, к кому именно он относится. А в бою дорога каждая секунда. И мы отходили от правил.

Перед отъездом на ужин летчики собрались у командного пункта и, лежа на соломе, еще пахнувшей обмолотом, рассказывали веселые байки. Над землянкой КП развевалось алое Знамя полка. Оно трепетало на ветру и как бы рвалось туда, где решалась судьба столицы Украины. Игорь Кустов задумчиво посмотрел на него, а затем, вскочив на колени, сказал:

— Знаете, братцы, наземные части идут в бой со знаменами, а у нас, в авиации, знамя приходится видеть редко, все в штабах хранится. А что, если покрасить носы наших «яков» по самую кабину в красный цвет? Это тоже будет как знамя, и мы понесем его в воздух, в бой, в честь двадцать шестой годовщины Октября, в честь Киева.

Все поддержали.

На другой день утром Киев был освобожден. Наша восьмерка Як-7Б получила приказ: прикрыть город от ударов вражеской авиации и третью танковую армию. Она хлынула в прорыв и устремилась на Фастов и Васильков.

Под нами Киев. Ветер принес на Днепр дым и гарь пожаров. Город сквозь пелену густой дымки еле просматривался-. Однако было видно, как люди запрудили улицы. Как ни высоко мы летели, а чувствовали ликование народа. В столице проходили митинги. Жители радостно приветствовали своих освободителей.

Вдали, куда отступают немецко-фашисткие войска, рдеют огромные факелы огня. Враг опустошает Украину. От серо-желтого дыма трудно дышать. Даже солнце потускнело, как будто его заслонили грязным стеклом. Лишь ярко-красные носы наших самолетов выделяются в этом дымном мраке. Их легкое колебание похоже на огромный Развевающийся флаг.

Я лечу с Априданидзе. Кустов с Лазаревым находятся правее нас. Как автор идеи полетов на красноносых машинах, Игорь тревожится за успех, опасается что в дыму можем проглядеть противника. Слышу в наушниках его недовольный голос:

— Вот чертова муть! Когда только она кончится?

И тут же, словно уступая его мольбе, дымное марево расступилось, и мы, вынырнув, точно из воды, попали на блестящую поверхность бескрайнего океана.

Сразу задышалось легко и свободно. Но лучи солнца не пробили разлившегося по поверхности земли дыма и, отражаясь от него, искрились, создавая сплошное море серебристого огня.

За Киевом видимость несколько улучшилась. Стала просматриваться земля. На юг и запад текут лавины танков, орудий, машин и людей. Четверка Сани Вахлаева из другой эскадрильи уходит вверх. Принимаем нужный боевой порядок.