Сильнее смерти - Ворожейкин Арсений Васильевич - Страница 10

Грицевец сделал паузу и, немного подумав, продолжал:

— Надо отметить, что у нас в обучении была ошибка — стреляли по конусу с четырехсот метров. Бои в Испании и Китае показали, что огонь с такой большой дистанции малоэффективен. Надо стрелять с дальности не более ста метров. А лучше всего подходить в упор и бить. — Грицевец взглянул на Гугашина: — Прошу сегодня же выбрать время и поговорить об этом с летчиками. Обратите особое внимание, чтобы они не вели бои с японцами на виражах, а использовали преимущество своей скорости для атак на догоне и вертикальном маневре. Бой должен основываться на принципе: атаковал и отвалил для занятия нового исходного положения для нападения.

Сергей Иванович не относился к категории говорливых людей. Он был скуп на слова. Имел аналитический склад ума и из каждого факта делал выводы. При этом его лицо с необыкновенной живостью меняло выражение.

Беседа наша о проведенном вылете заставила меня взглянуть на воздушный бой, как на очень сложное и тонкое искусство. В нем, кроме технического мастерства и боевого опыта, надо хорошо знать врага и особенно его психологию. И тактика, и приемы борьбы так же разнообразны, как разнообразны и человеческие характеры.

В заключение Грицевец как бы шутя заметил:

— А вообще говоря, в воздухе надо вести себя так же, как и на земле, только немного вдумчивее, быть более настойчивым и очень осмотрительным.

Говорят, у доброй славы шаг короче и медленней, чем у плохой. Может быть, иногда так и бывает. На войне, однако, хорошие дела людей, молва о ратных подвигах разносятся по фронту с быстротой молнии. О них узнают моментально, будто сердца бойцов наделены способностью пересылать на любые расстояния весть о геройском поступке товарища. Трусость же и всякая другая подлость привлекают к себе внимание, словно зловоние, только там, где эта мерзость гнездится.

Эскадрилья прилетела с фронта. И я только успел подойти к командному пункту, где уже собралось много летчиков, как услышал восторженные слова Василия Васильевича:

— Комиссар! Мне сейчас позвонили из штаба: в этом бою был сбит командир соседнего полка Забалуев, а майор Грицевец сел на «И-16» и вывез его. В Маньчжурии сел, из Маньчжурии вывез! Прямо из-под носа самураев.

— Да ну-у? — проговорил я скорее с недоверием, нежели с восхищением.

А правильней всего будет сказать, что в первую минуту об известии о небывалом в истории случае я подумал: это невозможно прежде всего в силу беззаконности. Никто не имеет права садиться на территории противника. Даже и с целью, чтобы забрать сбитого товарища. Об этом не написано ни в одном уставе и наставлении.

Но если и допустить, что в азарте боя кто-то забылся и опустился на земле врага, то ведь достаточно какой-то ничтожной помехи: камера лопнула, кочка попала под колесо… — и он сам может остаться там, на чужой земле. А потом, как можно разместить на истребителе второго человека? Где? В кабине? Но в кабину сам едва втискиваешься. Разве что посадить товарища к себе на плечи? Но туловище останется торчать, и его вырвет из кабины напором воздуха. Да и самолет, пожалуй, не оторвется от земли: мощности мотора не хватит.

— Нет, ты что-то путаешь! — нерешительно проговорил я.

— Да я сам не поверил, — почти кричал Василий Васильевич, — а все, оказывается, об этом уже знают! Вон, видишь, люди собираются кучками. Только об этом и говорят.

Мы, летчики, знавшие много примеров яркой воинской доблести, не смогли быстро осмыслить происшедшее. Да и японцам, как потом стало известно, сразу и в голову не пришло, что советский истребитель садится перед их носом. Все враги, наблюдавшие за посадкой нашего самолета, наверное, думали, что летчик решил добровольно сдаться в плен или же что его машина подбита. И только тогда поняли все, когда Грицевец с Забалуевым оказались уже в воздухе.

Имя Сергея Грицевца гремело по всей стране. Этот человек рисовался нашему воображению как живое воплощение всех ратных достоинств. И вот он раскрылся перед нами еще новой, неожиданной стороной.

Никогда прежде не приходилось мне испытывать так глубоко заразительную силу геройского поступка. Я невольно спросил себя: «А я бы смог сделать то, что сделал Грицевец?» И мысленно представлял вражескую степь, товарища на ней и бегущих к нему японцев. И тут же ответил: «Раньше бы я о таком даже и не подумал». Теперь мне казалось, что каждый из нас пойдет на такое дело. Видимо, то же самое испытывали и другие.

— Вот это человек! — сказал лейтенант Иван Красноюрченко. — Теперь, мне кажется, одна наша эскадрилья сможет драться со всеми самураями. И никто из нас не дрогнет.

В этот же день мне довелось видеть Грицевца. Ни одним словом, ни одним жестом не выказывал он своего превосходства перед другими летчиками и был совершенно свободен от благосклонной к ним снисходительности, унижающей человека.

Среди нас находился корреспондент армейской газеты. Он спросил Грицевца;

— О чем вы думали, когда садились в тылу японцев?

— Спасти человека.

— А если бы что-нибудь случилось с самолетом? Летчик улыбнулся:

— Помирать вдвоем все легче, чем одному.

— Разве вам смерть не страшна, что вы так легко говорите о ней? Выражение лица Сергея резко переменилось, и он с раздражением сказал:

— Одни мертвые да ненормальные смерти не боятся. Есть совесть, она сильнее смерти.

Грицевец, как я его понял, относился к категории летчиков, которые, рассказывая о своих боевых делах, говорят с оттенком некоторой шутейности. Слушателям порой кажется, будто герой совершал свои подвиги легко и чувствовал себя при этом примерно как на приятной прогулке. Но это есть не что иное, как бесхитростная уловка, на которую идет человек, чтобы заставить себя говорить спокойно. На самом же деле во время таких воспоминаний у него, бывает, спазма сжимает горло и влажнеют глаза.

Нельзя без боли тревожить душевные раны.

После июньской воздушной битвы 38-тысячная японская армия при поддержке более 250 самолетов перешла в наступление. Она переправилась через Халхин-Гол и заняла гору Баин-Цаган — удобную позицию для развития успеха.