Рассвет над Киевом - Ворожейкин Арсений Васильевич - Страница 14

— Ты сколько весишь?

— Семьдесят пять кило.

— Я тоже. А рост?

— Сто семьдесят пять.

— И я тоже! А c какого года?

— С двенадцатого.

— Я тоже. — Романенко смеется. — Теперь ясно, почему никто из нас не сумел сесть в хвост. Закон механики — одинаковые тела по весу и объему не могут перетянуть друг друга… Кстати, про лобовую атаку. Я тоже думал с нее как можно раньше свернуть, чтобы выиграть время для виражей, но ты меня опередил.

Я удивился такому признанию:

— Но почему же ты мгновенно перешел на вертикаль? Я решил, что ты заранее это обдумал.

— Что же мне оставалось делать? Это была единственная возможность защищаться. Иначе я проиграл бы бой.

— И ловко же ты этим воспользовался…

— Хотел было только, но ты вовремя разгадал… Откровенно говоря, когда мы начали кувыркаться, я здорово боялся за наши машины: выдержат ли?

— А за себя? — спросил я. — У меня, например, частенько темнело в глазах.

— Это ерунда. Мы все выдержим, — убежденно заявил Романенко.

Вот я и напомнил ему о нашем «бое» и об этих словах.

Сашино лицо просияло:

— Не забыл?

— Как видишь.

За время Курской битвы у Романенко счет личных побед перевалил за двадцать сбитых самолетов. Личная храбрость, летное мастерство, трудолюбие рассеяли настороженность командования. Его снова представили к званию Героя Советского Союза и назначили командиром полка. Я от всей души был рад за товарища.

— Ну как дела на новом посту, привык?

— Привык-то привык. Но наш полк с августа не дрался: готовил для всей воздушной армии молодежь. От фронтовых дел мы порядочно поотстали. Скоро снова воевать. Вот и явился к тебе поучиться, уразуметь, что новенького появилось в воздухе.

Беседовали мы долго. Изменения в тактике приходят так же незаметно, как и смена времен года. Разве кто может указать грань, когда лето сменило весну? Так и в тактике. Любая новая форма боя зарождается задолго до ее официального признания. И чтобы понять, почему применяется тот или иной боевой прием, нужно знать обстановку. Поэтому Романенко интересовала не столько тактика, сколько условия, ее породившие.

Перед отлетом Романенко сказал, что мы напрасно не летаем на штурмовку вражеских аэродромов.

— Сейчас, когда линия фронта установилась по Днепру, лучших условий, чтобы давить немецкую авиацию на земле, и быть не может. Раз мы молчим — противник заговорит. Он не упустит такого момента.

Под вечер для летчиков война как бы кончалась. Здесь, в Прилуках, в ста тридцати километрах от линии фронта, мы чувствовали себя совсем по-домашнему. Боевой день позади. Нервы, мысли — все отдыхало. Даже самолеты, словно понимая настроение хозяев, стояли присмиревшие, ни одним «вздохом» не выдавая своего присутствия.

Возвращаясь с Тимоновым от командира полка, которому мы докладывали о результатах разведки, я увидел Мушкина, механика моего самолета. Сильной струей воды Дмитрий с носа до хвоста окатывал «як», мыл его мочалкой, снова окатывал водой, а потом до лоска протирал ветошью.

— Купаешь? — спросил я Мушкина.

— А как же! Чистота — залог здоровья. Машина всегда должна быть в форме.

С Мушкиным я давно в одном экипаже, и его машина действительно всегда в форме, точно тренированный спортсмен.

— Безусловно, — одобрил Тимонов. — Самолет должен блестеть, как кинжал, а то скорости недодаст.

— Хотите печеной картошки? — предложил механик. — Свежая, крупная…

— С удовольствием, — обрадовались мы. Недалеко от самолета у костра сидели Кустов и Лазарев. Рядом дремала собака. Мы опустились на землю.

Хорошо в такие часы посидеть в кругу боевых друзей, вспомнить прошлое, потолковать по-семейному о делах, о жизни. Я любил эти вечерние беседы, они начинались сами собой, текли непринужденно. Такие минуты дороги и командиру, и рядовому бойцу. Это — часть фронтовой жизни.

— Просто объедение, — восхитился Лазарев, прожевав рассыпчатую, снежно-белую картофелину, отдающую сладким ароматом дыма и тепла.

— Могём попробовать. — Тимонов выгреб из золы большую картофелину. — Прелесть! Недаром раньше в пионерах мы пели: «Тот не знает наслажденья, кто картошки не едал!»

— Да-а. Хорошие были времена. Правда, под вечер и у нас неплохо. Особенно когда вот такая погода. Осень, а теплынь! А вообще-то говоря, лучше работы летчика нет. И повоюешь, и отдохнешь.

— А у танкистов еще лучше, чем у нас, — убежденно заявил Лазарев. — Они воюют только при наступлении, когда вводятся в прорыв, остальное время живут в комфорте.

Сергей был склонен к безапелляционным суждениям. Кустов, хорошо зная характер своего напарника, одернул его:

— Эх ты, знаток! Пробыл у танкистов ночь и все уже постиг.

— Я не кулик, чтобы всегда свое хвалить!

— А зря, Сережа, — заметил Тимонов. — В этом соль жизни. Что же тогда тебя в авиацию потянуло?

— Авиацию я давно полюбил, — с гордостью заявил Сергей.

— А я, по правде говоря, только как поднялся в небо, — заметил Тимонов.

— Почему же ты пошел в летчики?

— Комсомол приказал. — Тимонов уселся поудобнее, сложил ноги калачиком. — Вызвали меня в райком. Говорят: «Будешь летчиком!» Я спросил секретаря райкома: «Откуда вам известно, что из меня получится летчик?» — «Раз комсомол посылает — значит, верят в тебя. Трудись! Не боги горшки обжигают. Про нас буржуи говорили, что нам от природы не дано таланта управлять государством. А мы управляем назло всему мировому капиталу. И хорошо управляем!» Убедил. Если с душой взяться, человеку все подвластно. А любовь к делу не рождается с первого взгляда.

Слова Тимонова пришлись мне по душе. Я тоже стал летчиком по мобилизации. Об авиации никогда не мечтал. Разница в том, что в летную школу я попал по партийному набору, а Тимонов по комсомольскому.

— А я, когда в деревне жил, мечтал выучиться на землемера. Но в тринадцать лет переехал с родителями в Иваново. Над городом постоянно летали самолеты. А началось все…. С чего, думаете? — спросил Сергей.

— Призвание проснулось? Талант заговорил?

— Не-е-т! — Лазарев махнул рукой. — С сумки.