Рассвет над Киевом - Ворожейкин Арсений Васильевич - Страница 1

Чуткую утреннюю тишину взбудоражил многоголосый гул двигателей. Перегруженные бомбами и снарядами, штурмовики долго бегут по траве и только в самом конце аэродрома тяжело отрываются от земли и летят низко над крышами города.

Когда начал разбег последний, двенадцатый штурмовик, на широкое летное поле из капониров резво выскочила шестерка истребителей. Маленькие, юркие, они, словно делая разминку после ночного отдыха, немного пробежались и все разом взмыли в воздух.

Солнце только что взошло. Словно уставшее за лето, оно сквозь белесую дымку горизонта кажется сонным и вялым. Высоко над головой белеют неподвижные редкие пряди облаков. Растаял вдали шум моторов, и снова воцарилась тишина. Дыхание фронта, откатившегося далеко на запад, не доходит сюда. Но война продолжается — там, впереди.

Фашисты, пытаясь вырвать у нас господство в воздухе и затормозить наступление наших войск к Днепру, подтянули много авиации. Правда, теперь у них были уже не те сплошь опытные летчики, какие воевали на Курской дуге. Поэтому враг посылал самолеты большими группами, надеясь, что такая, стадная, тактика поможет и необстрелянным летчикам драться с большим упорством.

Мы стояли на аэродроме. Младший лейтенант Лазарев спросил обеспокоенно:

— Не мало ли шестерки? Вчера под вечер, говорят, нашим от «мессеров» было жарковато. При такой хорошей погоде они наверняка опять будут ходить целыми стаями…

Не так давно Сергей был сбит в воздушном бою. В госпитале подлатали его. Но пережитая беда еще свежа в памяти.

— Дрожишь, шкилет? — улыбается Николай Тимонов. — В госпитале под опекой сестричек, конечно, поспокойнее?

— Еще бы! Но вот ты-то почему про сестричек вспомнил? По белым халатам соскучился?

— Нет. На такие свидания добровольно никто не ходит. Ты лучше скажи: на чем летать-то будешь?

Лазарев вопросительно посмотрел на нас:

— Неужели в эскадрилье не найдется для меня машины?

— Вот что, пойдем к командиру полка, — говорю я ему. — Представься, скажи, что готов воевать, и попроси для себя самолет.

Майор Владимир Степанович Василяка сидел за командным столом у стартовой радиостанции. Когда мы подошли, он встал, радушно пожал Лазареву руку и пытливо оглядел его:

— Свеженький как огурчик! Видать, совсем поправился и отдохнул.

Покрытое свежими шрамами лицо Сергея расплылось в улыбке:

— Как же. Без малого полтора месяца только и было заботы, что спать да есть. Очень долго ожоги не заживали.

— Теперь ты по-настоящему закален в огне. Надеюсь, прибавилось ума?

Дело в том, что Лазарев потерпел неудачу, как он сам признавал, из-за легкомыслия: полетел в бой после бессонной ночи.

— Все понял, товарищ майор, — ответил Сергей и сейчас же добавил: — Но, говорят, кто не хлебнул лиха, тот еще неполноценный истребитель!

У Василяки удивленно поднялись густые, побелевшие от солнца брови:

— Не слишком ли? Разве нельзя провоевать всю войну и не быть сбитым?

— Вряд ли. — В голубых глазах Сергея сверкнуло упрямство: — Воздушный бой — драка. А во всякой драке тумаки — самый хороший учитель.

— А как командир эскадрильи думает? — спросил меня Василяка.

— Согласен с Лазаревым, — не задумываясь, сказал я. К этому выводу я пришел еще на Халхин-Голе. И тоже после неудачи.

Каждый летчик-новичок воспринимает опасность только теоретически, если можно так выразиться. Он не способен, как правило, чувствовать приближение опасности инстинктивно, всем своим существом. Именно этим объясняется то обстоятельство, что молодые истребители в своих первых боях бывают невнимательными и редко возвращаются без пробоин в самолете. И только когда они почувствуют на себе вражеский огонь, когда ощутят боль и запах своей крови, когда вдохнут дым горящего самолета, только тогда надвигающуюся опасность они будут не только замечать глазами, но и ощущать всем телом, всей кожей.

— Так, — сказал Василяка. — Выходит, значит, что все Герои Советского Союза у нас, истребителей, обязательно в свое время были сбиты?

— Может быть, и не все, — сказал я, — но каждый наверняка испытал на себе, как стучатся в самолет пули и снаряды. Я, по крайней мере, не знаю ни одного героя, который ни разу не привозил в машине пробоины.

— Ну что ж, пожалуй, вы правы, — раздумчиво произнес Василяка. — И ничего не поделаешь, такова природа войны. Видимо, некоторые понятия усваиваются только в жестокой практике боя… — Он пристально посмотрел на Лазарева. — Значит, можно надеяться, что впредь ты будешь воевать по-новому, без ухарства?

— Думаю, больше таких промахов не будет.

— Хорошо. Тогда бери мою машину и воюй. Очень хорошая машина. А я для себя из дивизии перегоню новую. — Василяка обратился ко мне: — Кому дашь Лазарева в пару?

— Сегодня Кустову.

— Почему только сегодня?

— Так ведь молодые летчики прибыли, восемь человек. Двух-трех нам дадите? Вот постоянного напарника ему и подберем.

— Нет, — возразил Василяка, — так сразу я их по эскадрильям не отдам. Молодежь в строй вводить надо постепенно. А то вы их сразу запряжете, и они без привычки…

Майора прервало радио. Послышались торопливые, неразборчивые голоса летчиков. Мы насторожились. В динамике завыло, затарахтело, затем отчетливо раздался голос Худякова: «Бей „лапотников“!» — И радио замолкло. Мы напряженно ждали. Василяка пробормотал, кусая губы:

— Что за черт, при чем здесь «лапотники»? Кому это он кричал? Неужели он штурмовики бросил?

«Лапотниками» наши летчики окрестили немецкие бомбардировщики Ю-87. Обтекатели их неубирающихся шасси похожи на ноги, обутые в лапти. Наши летчики любили иметь дело с «юнкерсами» — уж очень хорошо они горели. Пушки у них были расположены спереди, пулемет, которым управлял стрелок, мог стрелять только вверх. Подберешься к «лапотнику» снизу — и бей в упор. Вспыхивает как спичка. А подожжешь один самолет — вся стая «юнкерсов» рассыпается. Летчики этих самолетов, зная уязвимость своих машин, обычно не проявляли упорства в бою.

Радио снова ожило. Из динамика понеслись тревожные команды, предупреждения, моментальные ответы.