Небо истребителя - Ворожейкин Арсений Васильевич - Страница 90

Из дома пошли в огород. Он зарос лебедой и чертополохом, Сорняки плотно окаймили развалившуюся баню. Как мы со Степаном любили париться! Отхлещемся, бывало, березовыми вениками, все тело горит огнем — и скорей в прудик с холодной водой, вырытый еще отцом. Вынырнешь, а над тобой голубое небо, а в душе и в теле непередаваемое блаженство. Возможно, с тех пор я и полюбил купание. Увидев заросший травой прудик, я испытал глубокую грусть. Исчезла частичка природы, а значит, исчез уголок родины, так любимый мной в детстве.

Родина! Она для меня началась с этой прокофьевской земли, с этого когда-то родного дома. Прокофьево вошло в меня, впиталось с молоком матери. Но время многое изменило. Я уже не могу чувствовать этот дом, как чувствует его моя мать. Где бы я ни находился и что бы ни делал, для меня главное — полеты и люди, окружающие меня. К тому же я видел жизнь многих народов в разных странах и на Прокофьево смотрел уже другими глазами.

Прокофьево памятно мне и первой любовью. В то незабываемое лето мы с ней одновременно появились в деревне. Я приехал на каникулы из летного училища, она была назначена в наш колхоз агрономом. Встретившись первый раз на улице, я поздоровался и не мог оторвать от нее глаз. Она смущенно улыбнулась в ответ. И вот уже много лет мы счастливы, поэтому я верю в любовь с первого взгляда.

Мне часто вспоминаются стихи:

Родина живет в наших сердцах. И когда ей угрожает опасность, мы физически ощущаем это. У вас порой пишут, что подвиг не жертва, а продолжение жизни, ее логический итог. Думаю, это не так. Жизнь дорога каждому, но Родина дороже жизни. Часто приходится слышать, что мужество воспитывается всей жизнью, но реже говорят, что источник его зарождения — в детстве, где нет лжи, где главенствует любовь. С годами эти чувства крепнут, человек взрослеет и, когда приходит пора с оружием в руках защищать Родину, эта битва становится продолжением его жизни. Лжец и лицемер мужественно воевать не может. Такой под разными предлогами уклонится от участия в войне. Если это не удастся, он в трудную минуту предпочтет добровольную сдачу в плен, пойдет на измену Родине.

Над нашими головами пролетела большая стая диких гусей. Вдали маячила другая. Наши разговоры смолкли. Все глядели на птиц. Мать нарушила молчание:

— Вот и гуси. Они зиму за собой тянут. Скоро холода начнутся.

Такое в моей жизни повторялось часто. Только что вернулся домой, встретился с женой и детьми, сел за ужин. И тут же раздался властный, требовательный телефонный звонок. Я торопливо взял трубку.

— Докладывает Белозеров… — Начальника оперативного отделения дивизии я знал с войны. Спокойный, всегда корректный и уравновешенный. Сейчас его голос дрожал. После небольшой паузы он проговорил: — У нас несчастье, Иван Иванович… его смертельно ранило… слово.

Слово может парализовать, ранить и даже убить человека, часто оно порождает горе. Белозеров не может говорить: у него спазмы в горле, он плачет, переживает за Ивана Ивановича. Я тоже встревожился, желая скорее уточнить, что произошло и почему. Но вскоре понял, что по телефону я ничего не добьюсь, и сказал:

— Высылайте за мной машину.

— Она уже… выехала.

Положив трубку, глянул на своих. Все с тревогой вопросительно смотрят на меня. Пришлось пояснить:

— Наш начальник штаба полковник Мельников тяжело заболел…

В машине шофер спросил:

— Куда поедем, товарищ полковник, в штаб дивизии или в госпиталь?

Я задумался. В госпиталь могут не пустить. Надо ехать в штаб. Белозерова застал в моем кабинете. Он заменял и командира дивизии, и начальника штаба, оставаясь начальником оперативного отделения. Вид у него был настолько удрученный, что я едва удержался, чтобы не сказать: «Ну, чего скис? Этим только себе навредишь, а Мельникову не поможешь», но сдержался и, пожав ему руку, сел напротив. Он тут же встал:

— Товарищ полковник, садитесь на свое месте «На свое место». В жизни каждый человек занимает свое рабочее место. В армии у командиров — кабинеты, техника, командные пункты, люди. У рядовых — казарма и оружие. У каждого своя служба, и в этом заключается их жизнь. Мельников любил работу, он как бы растворялся в ней, она стала его натурой. Ивана Ивановича любили в дивизии за душевность и справедливую требовательность. Я вспомнил разговор с командующим. Он интересовался Мельниковым, и я подумал тогда: не предложили ли ему уволиться из армии по возрасту? Эту мою догадку подтвердил Белозеров:

— Он вернулся в штаб дивизии бледным, сел на ваше место со словами «Увольняют на пенсию» и сразу потерял сознание. Я отвез его в госпиталь, где определили тяжелейший инфаркт.

— Спрашивали врачей: есть надежда?

— Ничего определенного не сказали.

— Случай тяжелый. Прав ты, Иван Петрович, его смертельно ранило одно только слово.

— Возможно и убило: вид у него был страшный. Говорят, бьют не по годам, а по ребрам.

Я вспомнил слова грузинского поэта Карло Каладзе:

Да, так уж устроен человек. С ним постоянно живут радость и горе. Радость, улыбка и искренний смех бодрят, а горе может убить, поэтому я попросил Белозерова:

— Позвони в госпиталь, может, пришел в чувство?

В сознание Иван Иванович еще не пришел, но сердце еще живет. Узнав, что посетителей к нему сейчас не допустят, я поехал к начальнику отдела кадров ВВС флота. Он встретил меня приветливо. Об инфаркте Мельникова знал и посочувствовал:

— Жалко. Может, поправится?

Это было сказано так равнодушно и казенно, что я невольно сравнил эту фарисейскую жалость с реакцией Белозерова на несчастье Ивана Ивановича. Впрочем, начальник отдела кадров выполнял приказ о соблюдении сроков службы офицеров в зависимости от воинских званий.