Небо истребителя - Ворожейкин Арсений Васильевич - Страница 80

Два полета по кругу выполнены удачно. Предстоит сделать высший пилотаж. Чистое небо доверчиво, как душа товарища. Радует бескрайняя синева. В спокойной воде Финского залива, как в зеркале, отразилось небо, оно как бы растворило темноту залива и сделало его таким же синим. Это могло затруднять пилотаж, поэтому я выбрал ориентиром чернеющий столб дыма над заводским строением.

Выполняю мелкие и глубокие виражи, а затем фигуры высшего пилотажа. Делаю все увлеченно, но без отступлений от требований методики. Настроение прекрасное. Такого замечательного самочувствия я не испытывал более двух лет. Синева неба и залива, музыка работающего двигателя ласкали меня. Но пора было идти на посадку.

И вот я на земле. От радости, что снова стал летчиком, мне кажется, что в небе звучит музыка. Как изменился для меня мир после этого полета — он стал и выше и шире! В нем я снова чувствовал себя полным хозяином. Радость бурлила во мне. И то ли от счастья, то ли от напряжения в последнем полете мне стало жарко, хотя лицо пощипывал легкий морозец. Техник самолета лейтенант Василий Круглов подал меховую куртку:

— Наденьте, товарищ полковник, а то простынете, — и, немного стесняясь, поздравил меня с самостоятельными полетами.

Наш разговор прервали подошедшие Домов и Кадомцев. Я стал докладывать инспектору о выполнении задания, но он перебил:

— Я все видел. Молодец, слетал, как будто и не было перерыва.

Кадомцев сиросил:

— Завтра после обеда полк будет летать. Вас включить в плановую таблицу?

— Не надо. Привык летать с утра.

При подведении итогов и инспекторской проверки генерал, возглавлявший инспекцию, сказал:

— Во всех полках самую низкую оценку получила воздушная стрельба по конусу-мишени. Самую высокую — сбор по боевой тревоге. За это вас следовало бы похвалить. Но что толку от быстрого сбора и вылета, если летчики не умеют стрелять?

Инспекция определила перечень мероприятий, которые предстояло выполнить, чтобы поднять воздушно-стрелковую выучку в полках; намечалось провести повторное инспектирование.

— Успеете за это время выправить положение? — спросил генерал.

— Постараемся, — ответил я.

Он улыбнулся:

— Старайтесь, но без форсажа. У меня вот тут, — генерал похлопал по карману, — жалоба лежит. Вы не летали почти два с половиной года и ухитрились во время нашего инспектирования освоить полеты в простых условиях днем и ночью. Упорство похвальное.

— А при чем тут жалоба? — не сдержался я.

— Пишут, что вы во время инспектирования занимались личной летной подготовкой, а надо было наматывать себе на ус, что говорят инспекторы…

Март по ночам был злым. От морозов трещала земля и блекли окна домов. Днем мороз словно уходил на отдых и все сияло солнцем. Зато в апреле и начале мая погода стояла капризная. Ясные дни и ночи сменялись пасмурными. Это позволило нам работать в разных погодных условиях. В середине мая, как предупреждал начальник группы инспекторов, в дивизию прибыли летчик Василий Карев, инженер Иван Сладков и специалист по вооружению Петр Хмуров, чтобы проверить уровень стрелковой подготовки.

Закончив работу с документами, Карев сказал:

— С завтрашнего дня начнем проверну воздушной стрельбы и состояния материальной части двух эскадрилий. Первой проверим эскадрилью из полка Кадомцева, потом Осмоловского. Сначала стреляют командиры полков и эскадрилий.

— А кого будете проверять из управления дивизии? — поинтересовался я.

— Если сами напрашиваетесь, то всех летчиков управления и проверим, — улыбнулся Карев.

— Прошу разрешить заряжать вместо двадцати снарядов десять. А мне — один.

— Это почему нее? — удивился Карев.

— Дело в том, что конуса рвутся после двух-трех попаданий снарядов. В марте, когда вы инспектировали нас, многие летчики вообще в конус не попадали, а если и попадали, то же более одного-двух раз. Теперь, когда летчики освоили стрельбу, при двадцати снарядах надо поднимать по конусу на каждого летчика.

— Но как же мы будем определять результаты? — спросил Карев.

— Летчикам каждое попадание за два. Лично мне — по вашему усмотрению.

— А если промахнетесь?

— Уверен, что нет. — По мыслишка все же мелькнула: «А вдруг перестараюсь?»

Хмуров, участвовавший в разговоре, заметил:

— Разрешив стрелять, как настаивает Ворожейкин, мы нарушим правила воздушной стрельбы.

— Но эти правила устарели! — воскликнул я. — Сейчас надо научиться уничтожать вражеский самолет с первой очереди, первым снарядом. И правила должны не препятствовать этому, а поощрять такую практику.

Инспекторы переглянулись. Карев спросил:

— Ну как, Петр Иванович, разрешим?

— А если плохо отстреляются?

— Не менее пятидесяти процентов отстреляются отлично, — заверил я.

Конус буксировал капитан Яков Мартьянов. Зоной стрельбы был Финский залив. Первыми в воздух поднялись старший инспектор дивизии майор Владимир Савенок и я. Пока Савенок выполнял атаку, я внимательно следил за стреляющим. У него были заряжены две пушки по пять снарядов. Как только конус распустился, летчик с большим креном развернулся и, не долетев до него метров сто — двести, резко накренил самолет в обратную сторону. Нос «мига», направленный в мишень, на мгновение застыл. Тут же блеснул огонь, конус вздрогнул, а истребитель поднырнул под него. Опыт подсказал, что несколько снарядов попали в цель, и, зная, что снаряды у Савенка остались и он готов произвести вторую атаку, я передал:

— Отставить стрельбу, порвете мишень!

Мне предстояло стрелять, когда буксировщик летел строго на восток, навстречу солнцу. Первую атаку пришлось сделать тренировочной. При повторной подобрался к конусу снизу и сбоку. В этом положении солнце не слепило, было ниже меня. Прицелился в передней обрез мишени, рассчитывая, что снаряд пробьет ее в центре. Когда нажал кнопку стрельбы, перед носом самолета блеснуло пламя, а за конусом рассыпались искры. Бронебойный снаряд пробил полотно. Конус, словно от боли, съежился. Опасаясь, что он сильно поврежден, я приказал Мартьянову: