Небо истребителя - Ворожейкин Арсений Васильевич - Страница 59

— Не устали при руководстве полетами?

— Нет. Люблю смотреть, как летают мои летчики, и давать им указания.

Слово «указания» меня насторожило. В авиации командир полка — главный учитель и воспитатель летчиков. С него берут пример, ему подражают. И лучшего указания, чем личный пример командира, быть не может. К тому же фраза «мои летчики» прозвучала собственнически.

Когда мы уселись в кабинах, Желудев таким же спокойно-чеканным языком запросил разрешение на запуск, а потом на выруливание.

Взлет — одни из первых элементов оценки полета. И он довольно сложен, поэтому я из задней кабины контролировал летчика, готовый в любой момент вмешаться в управление. На разбеге машина начала уклоняться влево. Это опасно. Если Желудев немедленно не исправит ошибку, самолет станет непослушным. И я, чтобы не было поздно, выправил положение, хотя не был уверен, что сделал правильно. Может, следовало подождать, когда летчик внесет поправку сам?

В зоне летчик спросил разрешение на выполнение задания. Начали с виражей. Горизонтальные круги, если их выполнять правильно, сами дадут объективную оценку легким встряхиванием машины, попавшей в собственную струю. Так было в Прибалтике, когда я проверял тактику пилотирования у комдива Латиса. На этот раз спарка «не выразила» благодарности ни на одном из четырех кругов. Виражи были неправильными, они не замыкались. И остальные фигуры выполнялись как-то судорожно, словно летчик боялся неба. А оно было до того спокойным и чистым, что, глядя на ласкающую синеву, мне захотелось в нем, как в теплой воде, поплавать и понырять. Я показал Желудеву весь пилотаж и попросил повторить. Его техника пилотирования оставалась такой же сумбурно-хаотической и резко неуравновешенной. Можно было подумать, что со мной летит не командир полка, а начинающий летчик. Стало ясно, что я правильно сделал, вмешавшись в управление при взлете. Надо будет спросить: заметил ли он это?

И посадку Желудев совершил неважно. В его приземлении была и профессиональная стандартность, и какая-то опасная неряшливость. Смешение этих двух противоположностей говорило о том, что у летчика нет своего летного «я», своей выработанной системы. Такая неуравновешенность в посадке недопустима для главного учителя летчиков. Когда мы вылезли из самолета, у меня чуть было не вырвалось: «Как же вы можете давать указания другим, если сами летаете плохо?» Однако, понимая роль и ответственность проверяющего, я сдержался. Эмоции не лучшее средство установления причин неудовлетворительного полета.

Желудев держался бодро, словно задание было выполнено на «отлично». Глядя на его щуплую фигуру, я поинтересовался:

— Не трудно было в зоне?

— Нет! На здоровье не жалуюсь, и врачи пишут, что годен к полетам без ограничения.

— А как бы вы сами оценили свой полет?

— По-моему, все нормально. Правда, не было в некоторых элементах чистоты, но это объяснимо: я мало летаю, больше руковожу полетами.

Как бы человек ни был образован, но если он гордыня, то не может быть объективным ни к себе, ни к людям.

— Но у вас же, — говорю, — есть заместитель по летной подготовке, штурман, начальник воздушно-стрелковой службы. Почему они не руководят полетами?

— Я как-то им не доверяю. Самому руководить надежнее, я люблю это дело.

— А летать самому не интересно?

Желудев растерялся, заморгал глазами и опустил их к земле. Значит, устыдился.

— Вы летать любите? — спросил я.

— Не понимаю вопроса.

Летчик, а не понял такого ясного вопроса! Это многое значит. Ведь главный стимул хорошего летчика — его влюбленность в свое дело. Такой человек может всего достичь. Равнодушие к небу для летчика подобно смерти.

— Олег Абрамович, вы воевали на истребителях? — спросил я.

— Да-а, на истребителях, — протянул он и откровенно признался: — Но воевал мало. Был на политработе в корпусе.

Я тоже был более двух лет на политработе, но считал, что для политработника-летчика лучшее слово в пропаганде — самому летать хорошо. Если же этого не было, любые его слова теряли силу. На политработу брали лучших летчиков, но некоторые из них постепенно теряли мастерство. Мешала занятость наземными делами. Личные тренировки, как и дыхание человека, требуют постоянства. Здоровое дыхание летчика может быть только при ритмичной работе, без суеты и спешки. Все мысли его должны быть подготовлены к небу. И в летном мастерстве царствует народная мудрость: посеешь поступок — пожнешь привычку, посеешь привычку — пожнешь характер, посеешь характер — пожнешь судьбу. Желудев посеял равнодушие к небу, а это обернулось боязнью летать.

— При взлете вы ничего не заметили? — спросил я.

— Нет. Отклонений от нормы не было.

— Даже не почувствовали, как я вмешался в управление, чтобы машина не развернулась?

Он равнодушно пожал плечами…

Командир дивизии полковник Скобарихин на том же самолете, на котором только что летал Желудев, показал безукоризненную технику пилотирования. Когда мы вышли из самолета, я спросил его:

— Почему вы не заставите Желудева летать?

Витте Федорович не без сожаления сказал:

— Ничего поделать не могу. И ругал, и запрещал руководить полетами. Боится летать. Зато на земле любит поораторствовать. Про него у нас говорят, что он среди летчиков — оратор, а среди политработников — авиатор. «Партия», «Советская власть» и прочие громкие слова у него, как и лозунги, при любом выступлении, где нужно и где не нужно, с уст не сходят. Мне кажется, под этими лозунгами он и добрался до должности командира полка.

— Значит, его надо освободить от этой должности.

— Надо, — согласился со мной Скобарихин. — Но летчики летают хорошо. Командиры эскадрилий с боевым опытом, прекрасные инструкторы. Полк на хорошем счету. Да и заместитель у Желудева — прекрасный летчик и изумительный человек. Поэтому он часто не в ладах с командиром.

— На полк подойдет?

— Конечно!

— Вот и предложите его.

— Предлагал. Настаивал. Но, кроме неприятности, за этого ничего не получилось. У Желудева есть «рука», — и Витте Федорович, назвав покровителя, попросил, чтобы я свое мнение высказал инспектирующей группе и чтобы это включили в акт. Тогда, мол, ему никто не поможет.