Небо истребителя - Ворожейкин Арсений Васильевич - Страница 33

Слова никому, кроме Степана, не были известны, но последний куплет, повторяющий первый, подхватили все. И подхватили с таким чувством, словно у каждого в душе эта песня давным-давно созрела и теперь вырвалась наружу с таким накалом, что никто не заметил, как ее дружно пропели второй раз.

Наступила тишина. Женщины застыли в печали. Нина Тимофеевна явно нервничала. Я решил ее развеселить, но она вдруг со слезами на глазах бросилась в другую комнату. Это получилось так неожиданно, что все, кроме Гали, растерялись и застыли в недоумении. Галя извинилась за сестру:

— Когда Нина получила похоронку на мужа, она больше месяца болела. И сейчас еще часто плачет.

Вскоре мы разошлись по домам. У себя на тумбочке я обнаружил письмо. Время было уже позднее. Чтобы не беспокоить спящих, не стал зажигать свет, а тихо вышел в коридор. «Дорогой мой Сеня! — писала Валя. — Сильно скучаю по тебе. Но я, твоя боевая подруга, как принято называть нас, жен военных, горжусь тобой. Я тоже выполняю свой долг — пестую Веру и Олечку. Оля уже встает на ножки, но еще не ходит.

У нас днем и ночью летают самолеты, наводят тоску и тревогу. Мне иногда становится страшно. Страшно за тебя. Но я глушу этот страх. И, кажется, мне это стало удаваться. Ведь вы, летчики, летаете потому, что научились владеть собой. И я научусь, ведь я твоя жена.

Сейчас мы в разлуке. А сколько таких разлук было с 1937 года, когда мы поженились? Не счесть. И эти разлуки дали мне и, наверное, тебе возможность ощутить нашу любовь. Но все же без тебя я полсебя. С тобой — вся. Но не думай, что я хирею. Нет и нет! Надежда — вот что дает мне силу и радость. И живу и питаюсь ею. И чувствую себя нормально.

Нас разделяет расстояние около полутора тысяч километров. Однако я испытываю такое чувство, будто мы служим вместе и одному делу. Ты командир полка, а я его мать.

Разлука! Жить постоянно вместе — все как-то притирается, сглаживается, точно камушки на морском берегу. Ты даже не чувствуешь ход жизни. Все становится обычным, будничным. И любовь не замечаешь, как не замечаешь работу сердца. Стоит же только ему забарахлить, сразу же поймешь, что значит для тебя оно.

И вот снова жду тебя. Только от одной мысли о будущей встрече у меня на душе праздник.

А как ты живешь?..»

В марте 1947 года около двухсот летчиков-истребителей закончили курс переучивания на реактивный самолет. Для участия в воздушном параде было отобрано сто десять человек. Сто должны были лететь, остальные находились в резерве. В конце марта и начале апреля пять полков расположились на подмосковных аэродромах. Нам выпало жить в Монино, где я начинал службу после окончания училища летчиков и где у меня было много друзей: Виталий Беляков, Паша Господчиков, Иван Красноюрченко, Григорий Викторов…

Лейтенант Григорий Викторов выделялся тем, что свободно говорил по-немецки и умел петь. Любимой его песней была «Пройдет товарищ все бои и войны…». И Гриша прошел. Вместе мы воевали на Халхин-Голе. Потом наши военные дороги разошлись. В 1944 году несколько месяцев мне пришлось прослужить в 32-м истребительном полку. Там я узнал, что Григорий Викторов встретил Великую Отечественную войну в этой части. Считалось, что он сгорел в небе под Смоленском, но позже выяснилось, что был сбит и попал в плен, бежал и продолжал успешно воевать с фашистами, только уже не в составе нашей армии, а во Франции, в 1-й Альпийской дивизии. Ему особенно удавалось вести разведку в фашистском тылу. Под партизанской кличкой Григорий Петров он и погиб при исполнении одного из заданий. Французы хоронили его со всеми почестями на Лионском кладбище.

Монинский городок считался благоустроенным авиационным гарнизоном. Он окружен лесом, вблизи течет чистая речка Клязьма. Многие жители Монино предпочитали летние отпуска проводить дома.

Приказ о перебазировании полков был получен неожиданно. У Домова с Галей как раз на день отъезда была назначена свадьба.

— Как же мне быть? — обратился он ко мне.

— А на кой черт тебе эта пьянка?! Регистрацию уже отметили, вот и считай это свадьбой.

— Мы с Галей тоже так думали. Но ее сестричка. «Ни в коем случае, — говорит, — нельзя нарушать русские обычаи. Я этого не позволю: перед людьми стыдно».

— Могу тебе разрешить приехать в Монино на двое суток позднее полка, — смирился я.

— За это спасибо. Но на свадьбе с Галиной стороны будет пять человек, а с моей — никого. Нине Тимофеевне это наверняка не понравится. Скажет, что я без роду и племени. И в детдоме, где я воспитывался, знакомых никого не осталось. Ведь с тех пор прошло тринадцать лет.

— Ну, если Нина Тимофеевна и выкинет какой фокус, не обращай внимания, — посоветовал я. — Тебе жить не с ней, а с Галей.

— Это верно, — согласился Домов. — Но не хочется портить отношения. Жить нам придется пока у Нины.

— Ну смотри, решай сам. Кстати, Семен Иванович с Люсей будут на свадьбе?

— Будут.

— С чьей стороны?

— С Галиной.

— А ты перетяни их на свою сторону. Семен твой друг. А еще, чтобы гостей с обеих сторон было поровну, пригласи Акуленко. Ведь муж Нины Тимофеевны был его приятелем.

— Идея! — обрадовался Домов.

С просьбой ко мне обратился и Сергей Елизаров, попросил разрешения съездить в Москву к жене. Она живет там с отцом и матерью, недавно родила сына. Я вспомнил Кобрин, новогодний ужин победителей, прекрасное пение Елизарова со своей невестой Зиной и спросил:

— Утром на другой день приедете?

— Разрешите позднее? Хочу заехать в военторг, купить фуражку.

В Монинском гарнизоне полк встретили гостеприимно. Для нас был отведен целый этаж большой каменной казармы, где все было приготовлено: два больших помещения для общежития летчиков и техников, кабинет-спальня для командира полка и заместителя по политчасти. В комнате командира и заместителя был установлен телефон для связи с командующим авиацией Московского военного округа.