Небо истребителя - Ворожейкин Арсений Васильевич - Страница 12

— Да ну-у! — удивился комдив. — И ничего?

— Все в порядке. Только лицо поцарапало.

— Надо его в приказе отметить. Кто он по должности?

— Механик этого По-второго младший техник-лейтенант Иващенко. Он же механик и моего «лавочкина».

Комдив обратился к Алесюку:

— Позовите Иващенко сюда.

Когда Алесюк ушел, Голубов доверительно сказал:

— Не нравится мне твой инженер полка. — С укоризной кивнул на разбитые самолеты: — Это он виновник. Во всех полках По-вторые поставлены на мертвяки, а у вас на штопорах. Морозов настоящих не было.

— Об этом я с ним говорил. Утверждает, что собирался поставить мертвяки, но не успел.

— Выходит, шторм виноват?

Подошел Федор Иващенко. Комдив внимательно осмотрел его, улыбнулся:

— Значит, ночью летали на По-втором?

— Так точно.

— Страшно было?

— Сразу и не сообразил, что происходит. А когда приземлился, понял, что повезло, отделался только легким испугом.

— Почему у вашего самолета оказался только один штопор? — поинтересовался комдив.

— Я самолет принял вчера утром. Во время полетов успел врыть один мертвяк.

— Вы его установили по своей инициативе или по приказу?

Иващенко насторожился, поняв, что комдив задает вопрос неспроста.

— Никто мне не приказывал, — и, как бы оправдываясь, пояснил: — Я считал, что мертвяк надежнее, чем штопор. Если бы успел врыть второй, с самолетом ничего бы не случилось.

Когда Иващенко ушел, Голубов спросил:

— А почему люди по тревоге из казармы явились неорганизованно?

— Я поручил разобраться в этом начальнику штаба.

В это время к нам подошел Никитин и с возмущением доложил, что старший инженер полка прибыл в казарму с опозданием, хотя за ним была послана машина. И в казарме действовал нерешительно, приказал по мере готовности каждому самостоятельно бежать на аэродром.

— Все ясно. Халатность инженера Спиридонова и его демобилизационное настроение обошлись дорого. — Комдив взглянул на меня: — Как думаете, не стоит ли поддержать его просьбу об увольнении из армии?

— Стоит.

— Тогда прошу написать представление, — Голубов повернулся к начальнику штаба полка: — А как вы, Виктор Семенович, думаете?

— Правильно, — ответил Никитин.

— Мне на днях доложили, что и у Елизарова появилось демобилизационное настроение. Странное явление, — в задумчивости заговорил Голубов. — На войне он не жалел себя, несколько раз ранен. Звание Героя ему присвоили. Увольнять такого мастера воздушного боя… — Голубов подумал, потом решительно заявил: — Была бы моя воля, издал бы специальный приказ о том, что Героев Советского Союза из армии увольнять нельзя. Если он теоретически слабо подготовлен — научить, больных — вылечить, не желающих служить — заставить. — И полковник предложил мне: — Поговори с Елизаровым, ведь он коммунист. Ему еще только двадцать два, летать да летать.

— Он поет хорошо, — заметил Никитин.

— Пусть свои способности проявляет в самодеятельности. Раздвоенности летное дело не терпит. Голубов снова взглянул на разбитые самолеты и не то вопросительно, не то сочувственно сказал: — Как теперь без По-вторых работать будете? Даже на полигон или на совещание в армию слетать не на чем.

Мне пришла вдруг идея использовать свои связи. Я ведь целый год работал в Москве, знал начальника управления формирования и комплектования генерала Волкова, через него я получил По-2 и на нем прилетел в полк из Москвы. Почему бы снова не обратиться к нему?

Комдив поддержал мою идею:

— Попытка не пытка. Езжай завтра же. Расскажи о шторме. Поплачься. Нельзя же гвардейский полк оставлять без По-вторых…

Когда я вошел в купе поезда, там уже сидели трое: танкист — старший лейтенант, девушка-сержант и женщина с грудным ребенком. Я поздоровался. Военные встали, ответили по привычке четко. Я невольно улыбнулся:

— Чувствуется армейская закалка.

В это время кормящая мать вдруг заплакала. Я всегда болезненно переносил женские слезы и на секунду растерянно застыл. Потом опомнился, положил портфель и. сняв шинель, сел рядом с женщиной.

— Извините, уж не я ли в чем виноват?

— Нет-нет, что вы, — взяв себя в руки, но еще всхлипывая, она заговорила. — У меня муж тоже был майор. Служил топографом в Польше. В советских войсках. А в прошлом году пропал. Как сквозь землю провалился.

Установилась грустная тишина. Эта тишина, видимо, встревожила ребенка, и он, оторвавшись от груди, заплакал. Мы все вышли, чтобы не смущать мать. Поезд тронулся. В коридоре, глядя через окно на плывущие городские постройки, я задумался над сообщением женщины. Пропал муж. Сколько таких пропаж и убийств там, где побывали фашисты. В Западной Украине и Белоруссии, в Эстонии, Латвии и Литве.

— Товарищ майор, приглашаем на ужин, — прервал мои размышления голос девушки-сержанта. Столик был уже накрыт.

— Отметим возвращение на Родину, — сказала девушка. — Мы все из-за границы. Я и старший лейтенант из Германии. А вы?

— Я местный. Служу в Белоруссии.

— Какой вы счастливый! А я с сорок второго в армии. И все время мечтала о доме. — Девушка была бойкой и разговорчивой. — От радости, что еду к маме, в Москву, наверно, и в эту ночь не усну.

— Давайте сначала познакомимся.

— Ой, простите! Мне даже казалось, что мы уже давным-давно знакомы, — и протянула мне руку. — Рябцева Зоя.

Во время ужина я обратил внимание, что Зоя неестественно низко наклонила голову, а на солдатскую юбку текут слезы. «Что за плаксивая компания попалась? — подумал я. — И эта разбитная на вид девушка-сержант раскисла». Мысленно я осудил Зою и хотел было ей сказать что-то успокаивающее, но сдержался: может, личную трагедию вспомнила. Заговорил шутливо и бодро:

— Товарищ Зоечка, слезы только омрачают радость нашей душевной компании.

Сержант порывисто встала, оправила гимнастерку. Нежное, приятно-улыбчивое лицо стало строгим. Уже не так бойко, как прежде, она заговорила:

— Слушаюсь, товарищ майор. Не выдержала. У меня ведь был жених. Он, как и вы, летчик, Герой Советского Союза. Его сбили над этой проклятой Германией. А под Москвой в сорок первом погибли отец и брат.