Над Курской дугой - Ворожейкин Арсений Васильевич - Страница 75

Приятно было сознавать, что в этой битве и ты принимал активное участие. Пятнадцать фашистских самолетов вот так же, как эти танки и автомашины, где-то валяются, превращенные твоей волей в бесформенные кучи металла.

В напряженных буднях войны все проходит как-то незаметно. Но стоит фронтовику взглянуть со стороны на дело рук своих — и он удивится: «Чего натворил!» И может быть, от гордости за родную армию, за страну, за себя Сачков, уходя с кладбища техники противника, проговорил:

— Молодцы, «горбатые», здорово поработали! Из брони винегрет сделали. Не зря их немцы «черной смертью» называют.

— Да. Здесь не меньше, чем дивизия штурмовиков поработала, — отозвался я. — А может быть, добавили еще и наши бомбардировщики…

Близился вечер. Ласковое солнце, чистое небо и удивительно мягкий полевой воздух — все как нельзя лучше гармонировало с нашим бодрым настроением. Миша запел:

И вдруг певец осекся. В обмелевшем рукаве речки среди высокой осоки мы заметили хвост «яка». По сторонам, похожие на усики, темнели в мятой траве две полоски воды — след от крыльев, ушедших в болотную жижу. Машина упала отвесно.

Остановились. В моем воображении сразу возникла картина его гибели. «Илы» с малой высоты штурмуют группировку вражеских войск. Вверху идет ожесточенный бой «яков» с немецкими истребителями. Земля, воздух — все горит. Падают сбитые самолеты. И один из них — вот этот самый — разом засасывает гнилая хлябь.

— А может, летчик выпрыгнул с парашютом? — спрашивает Сачков.

— Все равно схватили. Здесь тогда находились фашисты.

Вспомнился случай на Халхин-Голе. Летчик после боя не вернулся на аэродром. Кто-то из товарищей видел парашютиста над вражеской территорией. Предположили, что это и был тот самый летчик. Все думали, что попал в плен. Но после войны глубоко в болоте нашли самолет. Вытащили, а в нем убитый пилот…

— — Нужно обязательно об этом «яке» сообщить командиру БАО, — сказал я. — Пусть достанут самолет. Может, в нем находится труп летчика. А то сочтут без вести пропавшим.

— Вот и я при последнем вылете мог так же куда-нибудь врезаться, — печально заметил Миша.

Продолжать разговор об этом не хотелось, и я спросил товарища:

— Брось о смерти, давай лучше поговорим о жизни. Между прочим, дружишь с Тосей?

— Да. Хорошая она девушка! Серьезная.

— Ну, будьте счастливы!..

У дома отдыха нас ожидали девушки из полка.

— Захотелось навестить и вот эти скромные подарочки вручить: по два носовых платочка из парашютного шелка, цветы, — объявила Тося Кирсанова.

Милые, какую вы принесли радость! До глубины души растрогали эти, казалось бы, маленькие знаки внимания. А впрочем, не такие ли «пустяки» и делают нашу жизнь счастливой?..

После ужина с присущим женщинам тактом, как будто случайно оставив Тосю, гостьи незаметно уехали. Тося, видно не ожидавшая этого от своих подруг, искренне удивилась и растерялась:

— Ой! И им не стыдно! Как теперь я доберусь до аэродрома?

— Здесь, Тося, есть машина, — успокоил Сачков. — Да и пешочком можно пройти.

Проводив Тосю с Мишей, я вернулся. В помещение идти не хотелось, сел на скамейку. Вдали по дорогам и полям, поднимая пыль, двигались к фронту войска. Миша с Тосей шли, доверчиво склонив друг к другу головы.

Я со всей силой почувствовал горечь одиночества и понял, что завидую Мише. Эгоизм? Да! Как захотелось, чтобы сейчас рядом со мной была жена…

— Харьков наш! — торопливо сообщила неожиданно появившаяся Маша. — Понимаете, Харьков! Там я родилась, вышла замуж. Харьков! Как он мне знаком и дорог! Так хорошо на душе, что петь хочется.

И Маша запела:

В голосе было что-то и веселое, и грустное, и отчаянное.

Мы стали прогуливаться по берегу речки. Маша будто вся светилась. Говорила она возбужденно, словно изливала свою душу. Жизнь до войны у нее сложилась, как и у большинства жен военных. Учеба, работа, потом замужество. Когда родился ребенок, стала домохозяйкой. Война. От фашистской бомбы в Харькове погибли ее мальчик, отец и мать. Решила воевать вместе с мужем и уехала на фронт. Направили в часть, в которой он служил. Приехала, а его уже нет — тоже погиб. Чтобы легче перенести горе, она перевелась на другой фронт и, вся уйдя в работу, ни с кем не делилась своим несчастьем. Только освобождение Харькова встряхнуло ее и вывело из душевной замкнутости.

— Теперь я должна строить свою новую жизнь, — говорила Маша. — Начинать все сызнова. В Харькове у меня была сестра. Может, и осталась в живых. После войны поеду к ней. Пойду в школу, ведь я учительница.

Под впечатлением услышанного я молчал, размышляя о ее нелегкой судьбе.

— Э-э… Видать, я на вас тоску нагнала? — поняв мое состояние, заметила она. — Извините…

— Нет, это просто так…

— Давайте о чем-нибудь хорошем.

И мы разговорились о довоенной жизни. Довоенная жизнь! Каким далеким идеалом казалась она.

В полдень к нам приехал командир полка. Он поздравил с освобождением Харькова, поинтересовался лечением, сообщил, что все контрудары и контратаки противника отбиты. Враг везде перешел к обороне…

Казалось бы, в этом визите нет ничего особенного: начальник навестил подчиненных. Но мы-то хорошо знали майора Василяку. С аэродрома, когда идет боевая работа, он никогда бы не отлучился. Выбрал бы вечерние часы, может быть, приехал ночью. Я понял, что командир нагрянул к нам неспроста, и решил прямо спросить: а не намечается ли в скором времени новое наступление.

Командир полка имел привычку начинать разговор о главном издалека, как бы с разведки, отвечать никогда не торопился. Так случилось и на сей раз. Василяка уклонился от прямого ответа:

— О-о, чего захотели! Эта великая тайна войны пока и мне неизвестна. Однако, по всем приметам, на месте нам долго стоять не придется.