Над Курской дугой - Ворожейкин Арсений Васильевич - Страница 68

Миша прав. «Телесная близость» в боевых порядках, может быть, до некоторой степени и оправдывалась раньше, когда были тихоходные истребители. Но теперь такое построение никуда не годилось. Истребители, будучи рядом со штурмовиками, подставляли себя под огонь вражеских зениток и несли бессмысленные потери. Прижимаясь к «илам», мы искусственно лишали себя вертикального маневра, что позволяло противнику сковывать нас боем, а потом прорываться к штурмовикам.

— Но ведь «мессеры» и «фоккеры» умеют нападать не только с высоты, а и снизу. Как вы их заметите со своей верхотуры? — волновались штурмовики.

— Узрим, не беспокойтесь! Когда рассредоточимся в пространстве, обзор будет шире, — пояснял капитан Рогачев. — А если вы раньше заметите противника, сообщайте немедленно. Радио теперь работает хорошо. Надо использовать его…

Подобные дискуссии приносили иногда больше пользы, чем официальные разборы.

Слабенький ветерок с Ахтырки принес вместе с артиллерийским эхом пороховую гарь. Безоблачное небо помутнело. Медленно и тревожно сквозь мглу войны пробивалась багряная заря.

— Сегодня будет плохая видимость, — заметил Чернышев.

Поеживаясь от утренней прохлады, мы прохаживались с Емельяном вдоль стоянки. Подошел Дмитрий Аннин. Рука у него после ранения зажила.

— Могу приступить к полетам, — уверенно доложил летчик.

— Нас в эскадрилье четверо. С кем Дмитрий будет летать? — поглядел на меня Емельян.

До выздоровления Аннина я летал с Чернышевым, а Карнаухов — с напарником из другой эскадрильи. Группы для задания составлялись сводные, из двух, а иногда из всех трех эскадрилий — летчиков в полку осталось мало… Само собой разумеется, Аннин, прежний напарник, снова должен летать со мной, а Чернышев с Карнауховым. Правда, не хотелось отпускать Емельяна, я привык к нему, но порядок службы и уважение к пострадавшему товарищу требовали этого.

Чернышева точно ошпарило мое решение. Он побагровел.

— У Карнаухова быть ведомым?! Ни за что! Добродушный, покладистый Емельян, всегда очень сговорчивый, исполнительный, удивил своей категоричностью. Не сразу понял я причину решительного отказа и, не допуская мысли, что он может ослушаться приказа, спросил:

— Ты вчера на празднике не перебрал?

Емельян не сдавался:

— Пускай судит трибунал, а с Карнауховым в паре не полечу.

— Почему?

А чего спрашиваю: разве не известно, почему Емельян не хочет летать с Карнауховым? Ведь и у меня еще тлела к Алексею неприязнь…

После случая под Томаровкой самолюбивый и гордый, Карнаухов ни с кем не делился своими переживаниями и, словно бросив вызов окружающим, бравировал в боях своей храбростью. От прежней осторожности у него не осталось ничего, появилось какое-то нервозное бесстрашие, словно ему все нипочем. Карнаухов готов был погибнуть на глазах у всех, чтобы вновь заслужить уважение, вернуть доверие товарищей по оружию.

Летчики — народ очень наблюдательный. Алексея предупредили: «Не чуди, мир глупостями не удивить. А от ошибок в боях никто не застрахован».

Откровенное, доброжелательное замечание, видно, подействовало — доверие товарищей выше всего. На этом, казалось, и должен был погаснуть неприятный инцидент.

Теперь прошлое, как неприятный сон, можно было предать забвению. Однако не все могли так поступить…

У Емельяна с детства развилась прекрасная черта — уважение и доверие к людям. Такие натуры, обычно мягкие и добрые по своему характеру, видят в человеке в первую очередь только хорошее, порой не замечая ничего плохого.

До рокового боя Чернышев был близким другом Алексея. Но вот Карнаухов совершенно неожиданно струсил, и впечатлительный Емельян не мог забыть этого. Я подумал, что нельзя сейчас Чернышева принуждать летать с Карнауховым в паре.

Разговаривая, мы не заметили, как рядом оказался Карнаухов и вызывающе резко спросил:

— О чем спорите?

Алексей был очень бледен, на щеках перекатывались желваки. Он, конечно, кое-что слышал.

Все виновато замолчали. Чернышев уперся глазами в землю, Аннин смотрел на меня, чего-то выжидая. Глядя на разгневанного Карнаухова, я невольно вспомнил, как переволновался, когда узнал от Петухова, почему в сорок первом году меня откомандировали на учебу в академию.

Несправедливость всегда возмущает. И я невольно подумал: может, и мы ошиблись в отношении к Алексею, грубо обозвав трусом. Иначе из-за чего бы ему так остро реагировать на обвинение? Трусы обычно ведут себя заискивающе примирительно. Карнаухов, конечно, чувствовал вину, но она была не такая, чтобы презирать его.

Наступил решительный момент: мне казалось, или он окончательно обозлится и потеряет всякую надежду на наше доверие, или поверит, что мы хотим дружить с ним как прежде. Затянувшаяся пауза могла погасить надежду. Я вопросительно посмотрел на Аннина. Дмитрий понял меня и официально доложил Карнаухову:

— Приказано быть у вас ведомым.

Как можно теплее я сказал:

— С Емельяном мы хорошо слетались!

Настороженное лицо Карнаухова дрогнуло, ожило, наконец, озарилось чуть заметной улыбкой.

— Понимаю, — с облегчением вздохнул Алексей. — Конечно, правильно… Мы с Димой тоже быстро и без слов научимся понимать друг друга.

Аннин в ответ согласно кивнул головой.

Чернышев приподнял голову, задумчиво посмотрел на Аннина, потом на тускло-красный диск солнца, выплывающий из-за мутного горизонта, и с сожалением проговорил:

— А видимость-то плохая. Надо быть настороже. Взвилась ракета: «По самолетам!»

Ахтырка в огне. Пламя бушует и на юге, и на западе. Небольшой городок Сумской области стал центром ожесточенных боев. Войска противника, отступая, не успели предать его разрушению. Теперь, потеснив наши части, гитлеровцы решили поправить «оплошность». Пылает весь район: сам город, прилегающие к нему деревни, перезрелые неубранные хлеба, сады, рощи. Горит все, что только может гореть.

Сплошной дым разлился и под нами, закрыв землю. Штурмовикам поставлена задача нанести где-то тут удар по скопищу вражеских танков, изготовившихся для атаки. Как в клокочущем аду отыскать нужную цель?