Над Курской дугой - Ворожейкин Арсений Васильевич - Страница 11

Хорошо видны отвернутые от нас пулеметы. И все же, как ни сильна моя уверенность, но, когда они ползли над заводом, именно ползли, как казалось издали, меня сковал страх: я ждал падения бомб… Понимал, что приказа не выполнил, допустил самолеты к городу (завод в городской черте). Что может быть мучительнее того противоречивого момента, когда бездействие угрожает привести к непоправимой катастрофе, а применение оружия — к напрасной гибели людей и самолетов?

Но вот бомбардировщики миновали завод. У меня сразу словно гора с плеч свалилась. Мозг заработал ясней. Я понял, почему почернели ДБ-3: они закамуфлированы, и сквозь пятна темной краски плохо видны опознавательные знаки — красные звезды. Теперь оставалось посадить бомбардировщики на наш аэродром, посадить любыми средствами: таков приказ.

Эскадрилья заняла боевой порядок. Нельзя было не отметить умелое окружение «противника». Летчики показали хорошую выучку. Увеличиваю скорость и вырываюсь вперед. Помахиванием крыльев предупреждаю бомбардировщиков: «Следуй за мной!» и кивком в сторону аэродрома показываю, куда садиться. ДБ-3 все так же спокойно идут по своему курсу. Даю впереди ведущего две короткие пулеметные очереди: «Слушайся, а то…» Результат есть — девятка повернула на наш аэродром.

Наблюдаю, как ведут себя остальные истребители: все разомкнулись по звеньям. От них в сторону горы Алагез струятся разноцветные огненные нити, густо полосуя небо. Выполняя распоряжение, отданное перед вылетом, летчики ведут длинными очередями залповую стрельбу из пулеметов.

А бомбардировщики почему-то прошли аэродром и летят дальше, не делая никаких попыток зайти на посадку. Вплотную подхожу к ведущему и жестами показываю аэродром. Летчик качает головой и, грозя кулаком, требует отойти. Посылаю еще несколько коротких очередей перед самым носом ведущею. Напрасно!..

Флагман на ДБ-3 теперь как будто совсем нас не замечает. Берет досада: почему он не выполняет приказ, ведь прекрасно знает, что сейчас не до шуток.

«А если попробовать?.. Нет! Ни за что! Своих расстреливать нельзя, тут какая-то ошибка», — решаю я и в каком-то тяжелом оцепенении продолжаю лететь с бомбардировщиками. «Однако сколько же можно лететь? Чего я жду? Не лучше ли оставить бомбардировщиков и возвратиться к себе на аэродром?» Не зная зачем, продолжаю полет с этими упрямыми, так безобразно размалеванными самолетами. Они по-прежнему держат курс на гору Алагез. «Имею ли я право теперь оставить их в покое?..»

В это время под ними что-то зашевелилось, замелькало. ДБ-3 открыли люки и высыпали бомбы. Внизу на голом месте поднялись столбы земли и пыли. Только сейчас я догадался, почему бомбардировщики не садились: с бомбами делать этого нельзя; теперь, освободившись от опасного груза, самолеты вытянулись по звеньям и пошли на посадку на аэродром, где базировались бомбардировщики нашей же дивизии. Это навело на мысль, что и ДБ-3, наверное, взлетели оттуда. Я повел эскадрилью на свой аэродром.

Каково же было мое удивление, когда после посадки командир дивизии гневно спросил:

— Кто дал вам право рас-с-тре-ли-вать свои самолеты?

Не зная, что случилось, по одному только виду полковника понял: произошло непоправимое.

— Вы изрешетили один ДБ-3 и убили стрелка, — прошипел Китаев — Мне только что об этом сообщили. Я сам видел, какую вакханалию устроили в воздухе. Безобразие! Весь город взбудоражили…

Значит, не все кончилось так гладко, как я думал, и объяснение случившемуся возникло само по себе. Приказ на вылет уже нацеливал на противника. Встретив непривычной окраски самолеты, идущие на город, мы, естественно, приняли их сначала за чужие. Только хорошо знакомые контуры заставили меня воздержаться от немедленной атаки. Да и мне, знающему эти самолеты, потребовалось для опознавания немало напряженных минут! А ведь в эскадрилье были летчики, которые бомбардировщиков видели только издалека. И конечно, когда я дал предупредительную очередь, кто-то принял ее за начало атаки.

Прежде чем отпустить, командир дивизии еще долго распекал меня, но ни одним словом не обмолвился о том, что наши бомбардировщики летели бомбить по плану учебной подготовки, о чем он почему-то не знал… У нас плохо было отработано управление авиацией в воздухе и очень хромали диспетчерская служба и оповещение.

Кто же мог все-таки стрелять по самолету? Случайной очередью нельзя изрешетить бомбардировщик.

И вот летчики эскадрильи выстроены. Все в один голос заявляют, что только пробовали пулеметы. Вид у всех злой и виноватый. Это и понятно: обвинение пало на эскадрилью, каждый испытывал угрызение совести. Но кто-то все же вел огонь по самолету? Вглядываюсь в лица, расспрашиваю, как и куда стреляли. Дошла очередь до младшего лейтенанта Павла Мазжухина. Он очень бледен. Большие губы дрожат, в глазах скрытый испуг. Я уже говорил с ним о плохой посадке, чуть было не закончившейся летным происшествием. Он сослался на головную боль и, еле выговаривая слова, попросил разрешения пойти на отдых.

— Когда почувствовали себя плохо?

— После взлета.

— Почему сразу не сели?

— Считал, пройдет.

«Не он ли?» — думал я. Больной, стреляя, мог и не заметить перед собой самолета. Спрашиваю:

— Точно видели, когда пробовали пулеметы, что впереди никого не было?

— Не стрелял я по самолету! — срывающимся голосом прокричал летчик.

Больного человека нельзя держать в строю и допрашивать…

В штабе командир дивизии всю вину за убийство стрелка возложил на меня: здесь и поспешность вылета, и не доведенная до летчиков задача, и неорганизованная проба в воздухе оружия, и плохое воспитание подчиненных. Он явно горячился:

— Судить тебя будем!

Конечно, я не мог спокойно принять обвинение и напомнил Китаеву о приказе, отданном в присутствии многих командиров.

Комдив на минуту задумался, видимо припоминая наш разговор перед вылетом.

— Вы все равно обязаны были поставить задачу летчикам, а не вылетать сломя голову! — отозвался он. Однако в голосе полковника не было прежней уверенности, непоколебимой убежденности в своей правоте.