Истребители - Ворожейкин Арсений Васильевич - Страница 91

Борзяк начал выкладывать свои суждения о возможности большой войны Японии с Советским Союзом. Я его, перебил:

— Ну, раз так, то зачем же отозвали многих лучших летчиков? Это же ослабило нас здесь.

— Значит, надо, — уклончиво ответил Борзяк. — Начальству сверху видней. Мы можем только предполагать, а оно располагать.

— Дело ясное, что дело темное, — махнул рукой Гринев и обратился ко мне: — Ты знаешь, что Красноюрченко стал командиром эскадрильи?

— Нет. А Трубаченко? — встревожился я, подумав, не стряслось ли что с ним.

— Уехал в Москву.

— Все авиационное руководство сменилось, — заметил Борзяк, — начиная с полков и выше.

— Сменились даже и некоторые командиры эскадрилий, — пояснил Гринев. — Только вот не пойму: почему Красноюрченко назначили комэском. Его бы нужно за то, что он сбил СБ, судить.

— Ну, Коля, ты чепуху мелешь! Ивана Ивановича я знаю хорошо, он достоин этой должности. За ошибку получил что полагается…

В середине дня стало тепло, как летом.

От безделья в голове какая-то вялость, клонило в сон. Гринев, разомлевший на солнышке, сладко прикорнул на сене. Борзяк, проявляя заботу о командире, велел телефонисту с аппаратом уйти от палатки командного пункта подальше. Соблазненный примером Гринева, я тоже прилег.

Теперь мы научились отдыхать и в тревожной обстановке. Во всяком случае, ожидание вылета не мешало этому, как прежде.

Разбудил меня голос Гринева. Обращаясь к начальнику штаба, он говорил:

— Чует мое сердце, что-то произойдет сегодня. Поговори с Хамар-Дабой, узнай, что делается на фронте.

Борзяку сообщили, что в воздухе идут мелкие стычки с противником. Большая группа японских истребителей приближается к линии фронта, наши уже вылетели ей наперехват.

— Я говорил, что будет работенка! — воскликнул Гринев, вскакивая на ноги.

К Халхин-Голу, откуда доносился треск пулеметов и рев моторов, мимо нашего аэродрома пронеслась группа И-16. Все, кто был на КП и на стоянке, настороженно наблюдали за воздухом.

Резко зазвонил телефон.

Не спуская глаз с появившихся в далекой синеве плохо еще различаемых самолетов, мы с Гриневым начали машинально застегивать шлемы.

Борзяк, едва поднеся трубку к уху, громко крикнул:

— В воздух!

Белая стрела, похожая на гигантскую вытянутую руку, была видна километров за десять. Поперек стрелы лежал прямоугольник, что означало: противник находится с нами на одной высоте. Я взглянул на прибор: две тысячи метров. Странно. Японцы, пересекая границу, как правило, поднимались значительно выше…

Командир перевел эскадрилью из набора в горизонтальный полет и развернулся, как указывало полотнище. Тотчас в прозрачной голубизне неба возникли три вражеских звена, идущих навстречу. Должно быть, они нас тоже заметили и, чуть помедлив, круто развернулись назад. Вопреки разумному тактическому правилу, которого японцы всегда придерживались, они пошли к себе, не набирая высоты…

При появлении противника характер строя нашей эскадрильи изменился: в предчувствии близкого боя никто из летчиков уже не старался, как прежде, держаться строго крыло в крыло. Теперь, стремясь нагнать японцев (была реальная возможность ударить прежде, чем они уйдут в Маньчжурию), мы летели на разомкнутых интервалах и дистанциях, что позволяло лучше осматриваться, больше видеть и свободнее маневрировать. Такой порядок устанавливался как нечто само собой разумеющееся, но только при появлении противника, непосредственно перед боем. В обычной обстановке, по укоренившейся привычке, мы ходили плотными строями.

И вот, разомкнувшись, мчимся вдогон…

Тактика отступающего врага необычна. Однако он не так глуп, чтобы подставить себя под опасный удар. Продолжая сближение, внимательно и свободно оглядываюсь по сторонам.

В небесной дали, на северо-западе, едва заметно мельтешит на солнце кучный рой — там уже завязался бой; на востоке чисто; позади, с юго-западной стороны, до ослепления ярко светит еще высокое после полудня солнце. Маловероятно, чтобы противник появился оттуда, с нашей стороны. Но солнце! Оно может скрыть японцев… А потом, почему так неграмотно уходит враг? Внимательно слежу за солнцем. Оно бьет в глаза, выступая в союзе с противником. Все-таки я должен убедиться, что оттуда нам ничто не грозит. Накладываю на огненный диск ладонь… Так и есть! Справа и слева от ладони, в белом солнечном свете сыплются сверху два звена японских истребителей. Должно быть, полагают, что, увлеченные погоней, мы их не заметим. Ну а если преследуемая группа развернется сейчас и пойдет на нас в лобовую? Мы окажемся между двух огней. Тогда многие могут и не заметить эти звенья, нападающие сзади. А кто развернется, чтобы отразить угрозу со стороны солнца, попадет под огонь противника, идущего впереди.

Мысль работает напряженно.

Делаю несколько покачиваний крыльями. Гринев отвечает, но что — не пойму. Возможно, верный своей порывистой, безудержной натуре, он увлекся погоней и сейчас призывает всех подтянуться, плотнее подойти к нему перед атакой. Или же видит противника, скрытого солнцем, и, как и я, предупреждает об опасности, угрожающей сзади?

Меня пронизывает мгновенная острая зависть к японцам: у них есть радио! И конечно же, только благодаря радиосвязи между группами, так сильно разобщенными, враг может действовать четко и согласованно.

Самолеты, атакующие сзади, приближаются на дистанцию действительного огня. Нашему ведущему звену они пока не опасны. Видят ли нависшую угрозу товарищи, замыкающие строй эскадрильи? Предупредить их разворотом рискованно: все могут разом повернуться назад, а Гринев, если не заметит маневра, останется перед японцами один…

Как быть?

Прежде чем принять окончательное решение, оглядываюсь назад — там сейчас самый напряженный момент… Ах, молодцы! Не только я, не только командир — все вовремя заметили опасность. Звенья, идущие в хвосте, разом и резко повернули в лоб наседающим японцам. Хорошо! Взгляд вперед… Вовремя! Противник, как и следовало ожидать, круто развернулся на нас. Сверкнула лобовая атака, с которой начиналось большинство воздушных боев.