Истребители - Ворожейкин Арсений Васильевич - Страница 50

— Вот это баба, а? Даже когда она меня колола, и то было приятно.

— Да… — вздохнул Петя, поднимаясь, чтобы идти в столовую. — Только страшно иметь такую.

— Если бы она была моей женой, — твердо, как о продуманном, сказал Кирилл, — я бы ее от себя ни на шаг не отпускал… Ну, выпьем!

Петя попросил, чтобы ему тоже налили.

Я остался один и весь отдался воспоминаниям.

Лида была первая моя любовь — этим, пожалуй, все и сказано. Разрыв был тяжелым для нас обоих. Казалось бы, после него всегда будет зиять между нами огромная пропасть. Но вот случай снова свел нас в светлых госпитальных хоромах, где все дышало покоем и заботой о больных, и я удивленно, с некоторой даже растерянностью заметил, что это — не так. Я не ожидал, не мог предполагать, что встреча вызовет во мне глубокое чувство. Воспоминания о пережитом захватили меня.

Наше знакомство было не совсем обычным. Оно чем-то напоминало встречу в госпитале, только в тот раз потерпевшей оказалась Лида… Все произошло погожим летним днем на Северном Донце, куда частенько выезжали на массовки курсанты Харьковского летного училища. Дело было под вечер. Уже прозвучала команда собираться в обратную дорогу, и все начали одеваться, а я медлил вылезать из воды, — так было хорошо…

Вдруг близ противоположного берега перевернулась лодка и кто-то, беспомощно взмахнув руками, упал в воду. Я развернулся и пошел туда саженками что было сил… Крики до меня не доносились (или за всплесками я их не замечал), а по воде уже расходились круги… Неужели опоздал?.. В следующий момент на поверхность всплыла голова девушки — длинные, свисшие на лицо волосы — и две руки, взбивая крутые фонтаны, стали отчаянно колотить по воде. Я знал, что следует опасаться судорожной хватки утопающего, опасной для обоих. И потому меня поразила какая-то мужественная рассудительность, трезвость, с которой девушка, спутанная в воде платьем, протянула мне руку. Она ясно сознавала, как мне действовать и в меру своих сил способствовала этому…

…Тяжело дыша, стояла она на берегу, откинув назад свои светлые волосы, потемневшие от воды. Я смотрел на ее большие, небесного цвета глаза, полные смущения и усталости, а видел всю ее стройную фигуру. Мокрое платье придало фигуре такую рельефность, что я не должен был на нее смотреть и все-таки смотрел, тоже испытывая смущение, какую-то волнующую неловкость.

«Спасибо», — тихо сказала она. В этом слове я уловил не только благодарность, но и уязвленное самолюбие, больно задетое случившимся: девушке не очень-то приятно было выглядеть такой беспомощной. «Я в этом году еще не была на солнце, — вдруг сказала она, заметив мой загар. — Боже мой, что с ними стало! — Она огорченно рассматривала свои размокшие туфельки. — Отвернитесь, я выжму платье!»

Так мы познакомились.

Машины с курсантами уехали. Я помчался в училище, словно на крыльях, полный неповторимых впечатлений. Смущенные голубые глаза сияли передо мной. Курсовой командир, когда я объяснил ему причины опоздания, назидательно заявил: «Топить их надо, а не вытаскивать!» Вспылив, я высказался не по-уставному и получил взыскание по совокупности — за опоздание и за ответ. Нет обиды более жгучей, чем та, которая причинена несправедливостью. Конечно, моих убеждений это не переменило: отношение к женщине должно быть свято. Я не мыслю себе отношений, которые не опирались бы на глубочайшее уважение к женщине, не строились бы на безусловном взаимном доверии.

С именем Лиды мир для меня стал полнее и краше.

Часовые, проверявшие увольнительные записки при выходе из гарнизона, всегда поражали меня своим суровым, непроницаемым видом. Но теперь, когда я задерживался в проходной, направляясь к Лиде, они казались мне приветливыми и весельчаками. Мою радость разделяли фонари той улицы, где она жила, дворняга Туз, старое дерево близ нашей скамеечки, сама скамейка; никого, даже самого лучшего друга не отваживался я посвятить в тайное тайных моей души…

Возбужденный воспоминаниями, я набросил халат и вышел на веранду. А перед глазами один за другим вставали те памятные времена.

…По случаю дня рождения знакомой девушки мне впервые за время полуторагодовой учебы разрешили увольнение в город с ночевкой.

Осень. Слякоть, холод. Хлещет проливной дождь. Я весь промок, промерз до мозга костей, пока добрался до заветного домика. Мысль, что моя самоотверженность, быть может, будет приятна любимой, воодушевляла меня, и одного ее благодарного взгляда было достаточно, чтобы мне снова стало тепло и уютно. Я успел вовремя, был желанен и чувствовал себя на десятом небе. В тот же вечер мы договорились, что поженимся…

Мне было немногим больше двадцати лет. Меня еще никто и никогда в чем-либо серьезном не обманывал. Я привык относиться к людям с доверием, в основе моего миросозерцания лежало утверждение ясной правды во всем… и как раз в тот холодный осенний вечер я понял, что простить человеку преднамеренный обман, смириться с ложью, какие бы веские оправдания она не получала, — выше моих сил.

Как гром среди ясного неба, поразила меня расчетливая ложь боготворимой мною женщины. Человек, понятный мне и близкий, вдруг представился совсем другим, чужим и далеким. Ее веселость и шутливость обернулись ветренностью, легкомыслием, красота показалась холодной, милая женственность — нарочитым кокетством. Минуты близости с нею возбудили кровь, но сердечного тепла в ласках, упоения и гордости душевной чистотой — того, что роднит людей, создавая атмосферу близости, глубочайшего доверия, — не было…

Сердце мое враз охладело, и я с болью почувствовал, что уже никакая сила не поможет Лиде вдохнуть в него прежний огонь. Семейного счастья, основанного на вере друг в друга, быть у нас не могло, а жалость и сострадание — не источники любви! Нет, они не могут вдохновлять человека, возбуждать в нем радость, напротив — омрачают, губят душу, как мрак — цветы…

Должно быть, слепое, чувственное влечение предшествует настоящему прозрению души и тела, как бы предвосхищает его… Я задумался об этом, когда вскоре после разрыва с Лидой поехал в отпуск на родину и снова встретил Валю. В ней я нашел все, что лишь грезилось мне, когда я думал о Лиде…