Истребители - Ворожейкин Арсений Васильевич - Страница 42

Истребитель от истребителя терпит неудачу в большинстве случаев в тот момент, когда он не подозревает опасности, не видит ее и очень далек от того, что называется предчувствием беды. Никак нельзя сказать, что происходит это вследствие беспечности, как принято считать. Нет! Беспечность в бою — явление редкое!.. Летчик-истребитель бывает подчас застигнутым врасплох совсем по другим причинам. Если он молод и неопытен, его подводит порой плохая осмотрительность. Если поражение терпит обстрелянный воздушный боец, то тут роковую роль играет обычно огромная усталость всего организма.

В воздушном бою, когда все до предела напряжено, обстановка то и дело принуждает летчика принимать перегрузки, намного превышающие его физические возможности. К сожалению, на потемнение в глазах, кровоподтеки, повреждение слуха, на временную потерю сознания многие летчики не обращают внимания, хотя все это — самые настоящие травмы, требующие специального лечения. Органы чувств получают при этом остаточную деформацию. Она-то и порождает все то, что иногда расценивается как беспечность.

Очевидно, и у меня в четвертой за день схватке силы были ослаблены, но я не обращал на это внимания и продолжал вести бой, полагая, что все делаю правильно. Фактически же мои движения были уже не точны, рефлексы запаздывали. В первой половине боя все это сходило. Но когда я бросился на помощь своему бомбардировщику, усталость брала свое. Не беспечность и не ошибка, а потеря боеспособности от физического перенапряжения привела к тому, что я оказался сбитым.

Первое, что увидел, открыв глаза, было чистое голубое небо и в нем — японские истребители. Первое мое движение — оглянуться назад, проверить, нет ли в хвосте противника, — я все еще жил боем. Но сделать этого не смог: грудь, живот, правая рука и обе ноги, придавленные кабиной, не подчинялись мне. Я осторожно пошевелил головой — голова двигалась. Левая рука, откинутая в сторону, была свободна.

Вдруг японский истребитель повалился на меня, раздался пулеметный треск, засвистели пули… «Скапотировал! Добивают на земле!» Я с такой силой рванулся, высвобождая тело из-под перевернутого самолета, что в глазах все закружилось, жгучая боль ударила в поясницу, а из носа хлынула кровь… Однако и правая рука теперь тоже оказалась на свободе. Прижатый к земле и беспомощно размахивая обеими руками, я с жадностью глотал воздух, которого не хватало стиснутым легким…

Японцы, должно быть, заметили, что я жив, и огонь их пулеметов стал еще злее.

В глазах то мелькал свет, то наступала тьма, сознание то уходило, то возвращалось. Кровь заполнила рот, забивала нос, мешала дышать. Мне удалось повернуть голову набок и выплюнуть все, что скопилось. Правая рука, так сильно сжимавшая грудь, оказавшись на свободе, облегчила дыхание. Теперь сознание заработало ясней, я почувствовал прилив сил. Отчетливо видел, как встали надо мной в круг три японских истребителя.

Почувствовал запах гари и бензина. «Неужели сгорю живым?» Вся моя жизнь необычно ярко промелькнула в это короткое мгновение: деревня, какой я ее увидел однажды на рассвете; мать, склоненная между грядок и поднявшая на меня свое вопрошающее, строгое лицо; брат, жена; Городец — первый городок, куда я приехал работать; какие-то лица и события из тех лет, когда я служил в кавалерии, учился в комвузе, в летной школе. И весь этот поток поразительно ясных видений завершился почему-то снисходительно хладнокровной усмешкой японца с усиками. И как тогда, в первом вылете, безудержная ярость вскипела во мне. Я вдруг почувствовал в себе какие-то страшные, огромные силы и, словно впервые, по-настоящему понял, что такое враг. Боль и такая реальная близость неотвратимо подступавшей гибели увеличили ненависть к нему до предела.

В человеке, попавшем в тиски смерти, борьба за жизнь происходит по-разному: один закрывает глаза и покорно ждет своей участи; другой, не помня себя от отчаяния, кричит и плачет; третий, пока есть силы, сопротивляется.

Одержимый злобой, я рванулся с таким нечеловеческим усилием, что борт кабины треснул, и самолет, весивший полторы тонны, немного сдвинулся. Это дало мне возможность отстегнуть замок парашюта на груди; потом, сняв перчатки и отпустив поясной ремень, я просунул руки в кабину, отстегнул на ощупь ножные лямки парашюта и с треском в ребрах вытянул себя наполовину из самолета. Но если можно было сдавить грудь и живот, то таз сжатию не поддавался. Я застрял.

Попытался сделать еще один рывок, чтобы приподнять самолет или помять борт, но это вызвало совершенно нестерпимую боль в сдавленном животе, принявшем на себя всю тяжесть, а позвоночник, как мне показалось, со скрипом натянулся, и я почти физически испытал, как он, подобно струне, лопнул. Меня словно перерезали пополам. …От слабости я весь обмяк. Ни движения, ни мысли… Дзин-дзинь… Свист, шипение, треск раздавались кругом. Что-то сыпалось в лицо. Эти щепки, пыль, комки вызвали мысль, что я уже в могиле, но тут с ревом, обдавая меня струей ветра, пронесся японский истребитель. Я опять ощутил запах едкой гари. Еще жив!

Не обращая больше внимания ни на японских истребителей, ни на загоревшийся свой самолет, начал с лихорадочной быстротой подкапывать под собой землю. Она никогда не видала плуга, была тверда как камень н плохо поддавалась пальцам. Страх перед пожаром, в котором я сгорю заживо, заглушил все боли.

Это были те минуты, когда человек, чувствуя близость смерти, отдает всего себя на борьбу за жизнь. В такие минуты мышцы делаются тверже стали, ум проясняется лучше, чем после сна, а сил становится так много, что кажется, ты способен перевернуть горы. Я чувствовал, что могу процарапать не только тонкий слой земли, но и цементный пол. Не думая больше ни о чем, я пальцами, кулаками, применяя локти, даже голову и зубы, отшвыривал из-под себя землю… И вот, наконец, выбрался из приготовленной могилы. Не раздумывая, я бросился тушить деревянный фюзеляж, подожженный зажигательной пулей. К счастью, огонь был только на поверхности, он не успел еще приобрести силу и добраться до вытекшего из разбитого бака бензина.