Истребители - Ворожейкин Арсений Васильевич - Страница 23

— Волнуюсь, товарищ комиссар, — вдруг сказал ОН, трогая свой маленький, выскобленный подбородок, и быстро, нетерпеливым взглядом окинул рассветное небо.

— А, по-моему, все волнуются…

— Кого что волнует, товарищ комиссар… Грицевец, например, вчера, когда за майором садился… Ох, немало, наверно, пережил, как вы считаете?

— Еще бы!

— А некоторые больше переживают, когда о своей несчастной судьбе думают… Разница! Но меня сейчас тоже только бой волнует… Чтобы врезать, значит, как следует быть…

— Один поступок на войне может сделать человека героем, — заметил я.

— И трусом! — горячо подхватил Холин. — Вот я, например… У меня было на жене свет клином сошелся, всякий интерес к жизни пропал, а это разве не та же трусость?

Он помолчал и с силой добавил:

— А теперь, после того что сделал Сергей Грицевец, я готов один против всей Японии идти…

Примеры геройства тем и возвышают людей, что проясняют их мысли; смутная голова может увлечь на слепой порыв, но твердое мужество и отвага как черта характера требуют здравого, убежденного рассудка.

Все мои сомнения, вызванные разговорчиками и шепотками о Холине, развеялись.

Пока я шел по росистой траве к самолету, ноги промокли, в хромовых сапогах хлюпало. Я переменил носки, набросил парашют и забрался в кабину.

Небо светлело, на востоке все рельефнее вырисовывались очертания Большого Хингана. Воздух был прозрачен, и казалось, что горы совсем рядом — рукой подать. Видно, в эти часы природа имеет какое-то оптическое свойство все увеличивать и приближать.

Степь, еще несколько минут назад скрытая от глаза, начинала сереть. Пробудились и завели свои песни птицы. Восток быстро розовел, яркие краски на нем сгустились, потом брызнул золотистый огонь: взошло солнце. Прозрачный воздух усиливал голубизну ничем не затуманенного неба, только горизонт затянула слабая дымка, прикрывшая собой Большой Хинган.

Все предвещало безоблачный и знойный день.

Вскоре меховой жилет стал уже лишним, а свет, распространившись по степи, переключил мое внимание на то, что является предметом постоянных забот человека, несущего дежурство в кабине истребителя. Солнце интересовало меня сейчас только как светило, облегчающее в полете ориентировку, как важный фактор, который может и помешать, и помочь в бою. Ветерок, шевеливший флаг над командным пунктом, не что иное, как сила, о которой нельзя забывать на взлете и при посадке. А раскиданные широким полукругом самолеты меньше всего воспринимались как живописная подробность степного пейзажа… Самым ближним моим соседом по стоянке был командир. Под крылом его самолета находился телефонный аппарат, роль дозорных и наблюдателей за воздухом выполняли техники. Я видел, как дремлет командир в кабине, склонив голову. Чуткое забытье, нервный полусон проникли во многие кабины. Но вот раздался чей-то вскрик, где-то звякнул металл, загудела полуторка — и головы летчиков вскидываются, а руки тянутся к «лапкам» зажигания…

Отмечая эту готовность к мгновенному взлету, к отпору, я вспомнил случай из детства.

Это было в деревне. Рано утром меня разбудила встревоженная мать: коршун утащил цыпленка!

— Вчера одного, сегодня другого, — говорила мать голосом, дрожавшим от обиды и возмущения. — Надо выследить разбойника, не то он может оставить нас совсем без кур!

На другой день на заре мать выпустила клушу с цыплятами со двора и велела мне следить за разбойником — иначе коршуна она не называла. Он долго ждать себя не заставил.

Стояла та пора, когда весенние полевые работы были закончены и деревня пробуждалась не рано; коршун, появившись на большой высоте и не приметив никакой опасности, действовал смело. Высмотрев клушу, он, как опытный истребитель, разгоняя скорость на пикировании, бесшумно бросился в атаку. Я не ожидал такой стремительности. Курица между тем отошла от меня метров на сто, и, когда я, размахивая руками и крича, выбежал из своего укрытия, было уже поздно: коршун, не обращая внимания на мои крики, с налета подхватил цыпленка и взмыл с ним в небо.

.Обозленный до ярости, я бежал за ним целую версту, до самого леса, выследил дерево, где он гнездился, и через несколько минут уже взбирался по сучьям.

Коршун тотчас поднялся и с предупреждающим криком начал кружиться над стволом. Когда я приблизился к гнезду, встревоженная злая птица, издавая какой-то стон, бросилась на меня камнем и ударила клювом так, что кепка слетела с головы. При повторном нападении я изловчился, схватил ее за крыло и швырнул вниз. Гнездо было передо мной. Я глянул в него и от страха едва не полетел с дерева: на меня почти в упор уставились полные дикой животной злобы глаза; загнутый клюв, готовый к удару, был угрожающе поднят. Это была наседка. Набравшись духу, я попытался ухватить ее за голову, но она, расправив сильные крылья, с отчаянным клекотом взметнулась кверху.

Гнездо, сделанное из множества сухих сучьев, было большим. Я успел заметить в нем только одного вылупившегося голенького птенца да несколько яиц, как подвергся ожесточенному нападению обоих коршунов. С каким-то шипением, с ужасными воплями они налетели одновременно с двух сторон, норовя всю силу своих ударов направить в голову, не защищенную даже кепкой. Ничего не видя перед собой, отчаянно отбиваясь и крича не своим голосом, я сумел удержаться, чтобы выбросить вон содержимое гнезда.

Когда мама увидела меня, избитого и окровавленного, она так и ахнула:

— Что с тобой?

Я рассказал.

— Так им и надо, разбойникам. Не лезьте за чужим добром.

— А не перетаскают они теперь со зла всех наших цыплят, да еще и клушу вместе с ними?

— Нет! Когда такого разбойника хорошенько проучишь, так он и нос боится показать.

И верно, коршуны больше не появлялись.

Вот какой случай из детства напоминает мне, что если бы и японцев как следует проучить, то они отказались бы от своих разбойничьих планов.

В небе появилось какое-то неясное, расплывчатое пятно. Мне кажется, что это самолеты, но расстояние слишком велико, и не могу определить, чьи они.

Перевел взгляд на командный пункт. Там по-прежнему спокойно, с биноклем на груди прохаживался наблюдатель. Командир, сидя в самолете, дремал. Тихо. Уж не ошибся ли я? Не мираж ли это?