Личное счастье - Воронкова Любовь Федоровна - Страница 37

– Как – не поздравила?! Я же писала тебе. Я тебя поздравляла! Значит, пропало письмо!

Тамара говорила неправду. Она забыла ответить отцу и поздравить. Украдкой покосившись на отца, Тамара старалась догадаться: чувствует ли он, что она лжет?

Но у отца был непроницаемый вид. Он вел машину и внимательно глядел вперед.

– Значит, пропало, – сказал он, чуть поведя бровями. – На свете всякие чудеса бывают. Вот и письма пропадают тоже.

Он взглянул на Тамару, улыбнулся. И Тамара опять подумала, что отец очень изменился. Она не помнила его улыбки, да и улыбался ли он когда-нибудь раньше? Бледный, худой, с запавшими глазами, он являлся иногда к обеду или ужину и снова уходил на завод или запирался в своей комнате. Он избегал общения с ее матерью, а когда мать начинала упрекать его за это, отец морщился и спешил скрыться. Он был таким замкнутым, таким угрюмым и таким несчастным. И ведь у него была хорошая работа, он жил в хорошей квартире, с ним вместе была его семья. А теперь, когда он здесь один и работа такая неинтересная – ну что интересного может быть в деревне? – он вдруг почему-то и спокоен, и здоров, и даже улыбается! А загорелый какой, и загар такой мягкий, розовый…

– Ты что меня разглядываешь? – спросил отец, не глядя на Тамару. – Изменился?

– Да… – нерешительно ответила Тамара. – Веселый какой-то.

– А ты тоже изменилась. Только грустная какая-то.

Тамара хотела возразить, но отец, не дожидаясь ответа, притормозил машину и сказал с теплым чувством тихой успокоенной радости:

– Вот мы и дома.

Машина остановилась возле небольшого бревенчатого дома, заросшего акациями. Дорожка, выложенная красным кирпичом, вела к маленькой застекленной веранде с белой дверью.

«Дома»! – подумала Тамара. – Здесь его дом? Почему здесь? Разве он не временно живет в совхозе и разве не в Москве его настоящий дом?»

Но она ничего не сказала и, предоставив отцу нести ее чемодан, поднялась по чисто промытым ступенькам веранды.

Дом ей не понравился. Низкие потолки, небольшие окошки, беленые стены. И никаких диванов, никаких зеркал, совсем простой стол и простые, без обивки, стулья. Если бы Тамара знала, она хотя бы привезла из дома хрустальную вазочку и букетик шелковых роз – они совсем как настоящие!

Отец улыбнулся:

– А зачем же нам «как настоящие», если у нас самые настоящие есть?

На всех окнах стояли горшки с геранями и фуксиями. Герани полыхали красными цветами; изящные, ювелирной работы сережки фуксий, словно фиолетовый дождь, висели на тонких красноватых ветках.

– Ну уж и цветы! – фыркнула Тамара. – Ты, папа, совсем деревенский стал.

– А что, тебе не нравятся?

Тамара заметила, что отец огорчился. Но что с него возьмешь! Он никогда ничего не понимал в устройстве жизни. Мог бы потребовать квартиру в новом доме и обставил бы ее как следует… Нет, мама права, он никогда не умел пользоваться своим положением, своими возможностями.

«Я, кажется, становлюсь такой же, как мама!» – вдруг подумалось Тамаре, и она поспешила отогнать эту мысль.

Нет, нет, она не хочет быть похожей на свою мать! Однако и с отцом тоже нельзя во всем соглашаться. Теперь она возьмет хозяйство в свои руки и сделает все, как ей нравится, а отец пусть знает свою работу и больше ни о чем не беспокоится.

– Да, мне не нравятся эти твои деревенские герани, – твердо сказала Тамара. – И что это ты выдумал? Откуда ты их взял? Я их вынесу отсюда.

– Нет, нет, – торопливо возразил отец и сделал движение, будто хотел защитить свои герани. – Ну зачем же? Ведь они тебе не мешают!.. А…

Он смутился, умолк, налил из графина воды в стакан, выпил. Тамара подозрительно глядела на него:

– Кто принес тебе эти цветы? Кто эта мещанка?

– Ну почему же мещанка? – Отец вспыхнул и нахмурился. – Разве цветы любят только мещане? Живой цветок – это красота. Почему же только мещанам дано любить эту красоту? Уж если говорить о мещанстве – то мещане те, кто презирает живую природу и ставит в свои вазочки шелковые розы и радуется, что эти тряпочные цветы совсем как настоящие!

Тамара немного оторопела, но тут же спохватилась и холодно сказала:

– А чего ты так рассердился? Ну и ладно, ну и любуйся, пожалуйста, на свои герани!

– И вообще хватит об этом!

– Только я ни поливать, ни ухаживать за ними не буду!

– Я сказал – хватит. Без тебя польют. Умойся, и пойдем в столовую.

– В столовую? А дома?

– Дома будем обедать, когда ты приготовишь обед.

– Я?!

Тамара во всю ширь раскрыла свои большие темно-синие глаза. Отец усмехнулся:

– А чего ж ты так испугалась, будто тебя на Луну посылают! Любая девчонка из совхоза сумеет суп сварить. А ты что же?

Тамара обиделась:

– А то, что я умею, твои девчонки из совхоза не умеют и не сумеют никогда!

В столовую Тамара пришла нарядная, в пестром шелковом платье, в белых туфельках и с белыми бусами на шее. Пускай эти девчонки из совхоза посмотрят, какая она, Тамара!

И на Тамару смотрели. Смотрели трактористы в замасленных спецовках, шоферы, смотрели и совхозские девчонки, птичницы и огородницы, кто искоса, кто прямо в глаза, откровенно удивляясь и любуясь. А Тамара, гордая и счастливая, будто и не видела никого. Она давно ждала этого часа, она предвидела его; она, в этой деревенской столовой с длинными столами и скамейками и голубыми занавесочками на окнах, чувствовала себя райской птицей, нечаянно залетевшей из каких-то счастливых краев. И, чувствуя, как ею любуются, встряхивала своими тугими каштановыми кудрями, скучающе глядела в окно, рассеянно катала хлебные шарики своими белыми пальцами.

– Это откуда же такая?

– Директорова дочка!

– Ух ты, какая красавица!

– И гладкая какая – словно ядром кормленная!

Тамара слышала этот негромкий разговор, но делала вид, что ничего не слышит. Что красавица – так это правильно. Но что такое «ядром кормленная»?

Тамара с сомнением придвинула тарелку с супом, взяла алюминиевую ложку и, сделав гримаску, повертела ее в руках. Отец заметил это:

– Ешь и не кривляйся.

– Но я не могу такой ложкой…

– Люди едят, а ты не можешь?

– Но они же…

– Они не хуже тебя.

Тамара нахмурилась и стала есть суп. Суп был вкусный, однако Тамара делала вид, что ест через силу. Подняв от тарелки глаза, она встретила суровый взгляд отца, устремленный на нее.

– Брось фокусы, – негромко, но грозно сказал он, и Тамара с удивлением поняла, что отца надо слушаться.

«Смотри, какой стал! – подумала она, украдкой поглядывая на него. – А дома тихий был».

И снова, как при первой встрече, Тамара увидела, что отец стал совсем другим. Бывало, он, безмолвный, словно чужой, появлялся после работы в их богатой московской квартире и утром неслышно уходил на работу без завтрака. Мать спала, Тамара спала, а работница Ирина (противная насмешница) ленилась приготовить ему завтрак. И он никогда не сердился, никогда. Правда, как-то раз попробовал он поучить Тамару – пусть она сама за собой убирает да пусть пойдет к подруге Зине помочь вымыть пол, потому что у Зины нет матери. Но Антонина Андроновна так задала ему тогда, что он чуть из дома не убежал. А теперь вот как покрикивает на Тамару!

«Возьму да уеду обратно, – подумала Тамара, болтая ложкой в тарелке, – если будет так командовать да обрывать».

Но тут перед глазами встала душная, набитая подушками и коврами квартира. Пропадающая от тоски и безделья мать, которая ходит по этим коврам, шлепая зелеными туфлями. Вспомнился и он, Ян Рогозин, пьяный, страшный. Такой страшный! Вот он идет, шатаясь, по улице, глядит на нее страшными глазами, кричит, смеется, издевается… Ой, как забыть это все, как забыть? И как вернуться туда?

К их столу подошла молодая женщина, круглолицая, с гладко зачесанными светлыми волосами и тугой косой, свернутой на затылке. У нее были чуть припухшие веки и серые, несколько утомленные глаза. Слегка изогнутые тонкие брови придавали ее простому загорелому лицу выражение печали. Женщина улыбнулась, в уголках ее обветренных губ появились маленькие ямочки, но и улыбка не согнала печали с ее бровей.