Личное счастье - Воронкова Любовь Федоровна - Страница 11

Сима встала. Смуглое лицо ее побледнело еще больше.

– Я комсомолка, – сказала она, – и выслушивать пошлости не хочу.

Сима решительно вышла из-за стола.

– Правильно! – крикнул Вася и тряхнул вихром. – Я тоже не хочу.

Андрей последовал за ними, пробормотав на ходу: «До свидания». Неловко зацепившись за стул, он опрокинул его. Ян весело и дружески засмеялся. Но Андрей, красный как свекла, поднял стул, поставил на место и, ни на кого не взглянув, пошел из комнаты.

– Этажерку не опрокиньте, – нежно посоветовала ему вслед Олечка.

Зина быстро и растерянно поглядела на всех – на красивого Яна, у которого горестно сломались высокие черные брови, на Тамару с сердитыми слезами в глазах, на притихшую Фатьму, на Гришку Брянцева, смотревшего с любопытством на все это, как на внезапное представление…

– Пойдем, – сказала Зина Фатьме, – пойдем!

– Но, Зина! – умоляюще схватив за руку, остановила ее Фатьма. – Ну зачем все это! Зачем обижать…

– А у некоторых это в обычае, – любезно объяснил Ян: – поесть, попить и…

– …и оскорбить хозяина, – закончила Олечка.

Слыша, что ребята в прихожей уже оделись, Зина вырвала у Фатьмы руку и выбежала из комнаты, забыв попрощаться.

Гришка Брянцев тоже встал было, но посмотрел на пирог… Эх, что за пирог лежит на столе, румяный, набитый вареньем, нарезанный дольками, – бери да ешь! И снова уселся.

Фатьма смущенно катала хлебный шарик по скатерти и мучительно боролась с собой: остаться, уйти?

Услышав, что в прихожей хлопают двери, Антонина Андроновна вышла из своей комнаты:

– Что, еще пришел кто-нибудь?

– Нет, – сдержанно ответила Тамара, – некоторые ушли.

– Некоторым не понравилось наше общество, – все с той же доброй улыбкой сказал Рогозин.

Олечка сидела с неподвижным лицом, с заданным выражением глаз и чуть приподнятыми бровями. Так держала себя одна заграничная актриса. Кто-то сказал, что Олечка похожа на нее. Возможно, что это была неправда, но Олечка этому поверила и так старалась сохранить это сходство, что оно стало правдой. Бедная девочка с убогим воображением, сама не замечая этого, превратилась в неподвижную куклу. А ей казалось, что вот теперь-то она достигла той красоты с обольстительной прелести, о которой другие могут только мечтать.

– Грубые мальчишки и грубые девчонки! – узнав в чем дело, сказала Антонина Андроновна. – Да и что с них спрашивать? Семьи-то ведь у них какие – слесаря да вальцовщики. А то, если хотите, и дворники!

Фатьма опустила голову, пропадая от стыда.

«Уйди! Уйди сейчас же! – твердила она себе. – Чего ты сидишь здесь? Ведь тебя оскорбляют!»

И сидела как прикованная, не находя в себе мужества встать и показать всем, что она обиделась. Что сказала бы ее мать, гордая дворничиха Дарима, если бы слышала и видела все это!

– А почему вы так говорите? – простодушно спроси:! Гришка Брянцев, набивая рот пирогом. – Разве если рабочие, то уже, значит, и плохие?

– Это только значит, что они не умеют воспитывать своих детей, – отозвалась из-за широких плеч Антонины Андроновны мать Олечки, – вот и все, молодой человек!

– А что, Антонина Андроновна, – не смущаясь, продолжал Гришка, пододвинув себе еще дольку пирога, – ведь в вы тоже из нашего рабочего класса. Ведь вы на заводе раньше диспетчером работали.

– Это еще что за новости! – вспылила Антонина Андроновна. – Сплетни какие-то!

– Да что за сплетни? Это все знают. А что тут обидного? Уж вы вроде и забыли, где живете. Страна-то ведь наша рабоче-крестьянская, не буржуазная какая-нибудь. И слесаря, и дворники у нас такие же люди, как вы! А то еще бывают и получше…

– Ах, что ж это я! – прервал Гришку Рогозин. – Пластинку же я принес!

И тотчас завел патефон. Разбитый слащавый тенор затянул какую-то заунывную любовную песню. Пел он по-русски, но русские слова произносил странно, словно забыв, как они звучат.

Обе матери снова ушли к себе, недовольные и негодующие. Ян тихонько подпевал тенору. Искоса поглядев на Фатьму, он сказал не то спрашивая, не то утверждая:

– Нравится?

Фатьме не нравилось. Но ей хотелось угодить Яну.

– Да, нравится. Только он что – не русский?

– Он русский. Лещенко. Просто он уже давно живет за границей.

– Эмигрант, значит, – сказал Гришка.

– А музыка нравится? – Ян будто не слышал Гришку, он говорил только с Фатьмой.

– Не знаю… Не совсем как-то…

Здесь Фатьма не сумела слукавить. Тамара нетерпеливо вмешалась в разговор:

– Но ведь это же заграничная музыка! А ей не нравится!

Гришка доел пирог и встал.

– Спасибо за угощение, – громко сказал он, хотя тенор брал свою самую жалобную ноту, – и пора домой. А что до этого певца, то, правду сказать, наш Бобик так же воет, когда ему долго есть не дают. Идем, Фатьма!

– Он, Гришка! – в отчаянии прошептала Фатьма и поспешила за ним.

Ян уходил последним. Тамара проводила его до двери.

– Ян, ты сердишься? – спросила она. В больших потемневших глазах у нее были слезы. – Я столько неприятностей пережила сегодня из-за них. Противные!

– Быть грубым проще всего, – снисходительно объяснил Ян.

Лицо его было грустно, задумчиво. Брови горестно изломились. Да, таким был принц Гамлет – оскорбленным, обиженным, непонятым.

– Но ты будешь приходить к нам, Ян?

– Конечно, буду, Тамара.

– Ко мне? – тихо спросила Тамара.

– К тебе, – так же тихо ответил Ян.

Он пожал руку Тамаре, заглянул ей в глаза проникновенным взглядом и исчез.

– Ну и парень! – Анна Борисовна, стоя в дверях кухни, покачала головой. – Ну и жох!

– Он настоящий Гамлет, правда, мама? – сказала Тамара взволнованно.

– Что хамлет, то хамлет, – согласилась Анна Борисовна, – по всему вижу.

АНТОН ЗАПУТАЛСЯ

Когда Зина убежала вместе с Фатьмой в гости к Тамаре, Антон, разочарованный, подавленный, вышел во двор. Очень трудно бывает человеку, если он всем существом настроился праздновать, примириться с тем, что праздник не состоялся. Надо снова подбирать концы всех отброшенных было повседневных интересов, чтобы продолжать обычную жизнь.

Петушок еще был во дворе.

– Пойдем в пионерский? – предложил Антон.

Петушок колебался.

– Пойдем… Только давай сначала в чижика поиграем, а?

– Давай!

Игра быстро развлекла ребят. «Чижик» летел то в один конец двора, то в другой, то давал свечу выше клена. Ребята вошли в азарт, кричали, хохотали. Антону повезло: он поймал свечу. Размахивая «чижиком», он бежал по двору и кричал: «Ура!»

И в ту же минуту увидел Яшку. Яшка неслышно подошел к ним и молча стоял в стороне, устремив на Антона узкие насмешливые глаза.

У Антона заныло сердце от предчувствия беды. То страшное и темное, от чего он спасался, снова настигло его. Веселье сразу исчезло, стало тоскливо и душно до слез.

Антон попробовал сопротивляться.

«А что он мне? – независимо подумал Антон. – На что он мне нужен? Пришел, ну и пусть стоит».

И он, уже с притворным весельем, продолжал игру, будто и не видел Клетки на.

– Эй, Антон! – крикнул тогда Клеткин. – Вареньица не хочешь?

Антон ударил мимо «чижика» – у него дрогнула рука. Но и Петушок промахнулся, не попал в клетку. Он схватил «чижик» и, снова прицеливаясь, крикнул Антону:

– Гляди в оба, защищайся! Сейчас ты погибнешь!

Но Антон уже не мог защищаться. В шутливых словах Петушка прозвучало для него страшное предупреждение. Защищайся! А как защищаться? Он опустил лапту, и «чижик» тотчас ловко вскочил в клетку. Но Антону было не до «чижика». Быстро взглянув на Яшку, Антон бросился домой.

Яшка в два прыжка догнал его:

– Ты куда? Жаловаться?

Жаловаться? А кому Антон будет жаловаться? Отец на работе, а Зина ушла к Тамаре. И Антон стоял перед ним, как кролик перед большой собакой.

– Нет, что ты, – начал он торопливо, – просто мне Зина домой велела. Вот я и побежал… И все…