Роковая женщина - Белов Руслан - Страница 4

Евгений Евгеньевич расположился удобнее и стал слушать приглушенные голоса и звуки.

– Здравствуй, милый! – чмок, чмок. – Что случилось?

– Все в порядке. Просто убежал от дня рождения Павла Степановича. Ты же знаешь, я не люблю дней рождения, не люблю думать о подарке, думать, подойдет ли он по цене и тому подобное... Это так тягостно.

"Жмот", – подумала Ксения и проворковала.

– Завтракать будешь? Ты, наверное, проголодался. Там, в грелке, отбивные.

– Нет, пошли спать, я по тебе соскучился.

– Иди, милый, я сейчас приду...

– Пошли... – поканючил Александр Константинович.

– Мне надо заглянуть в ванную.

– Только недолго.

– Я мигом, милый.

Смирнова потянуло в сон. Он уже дремал, когда в голову пришла мысль:

– А вдруг захраплю!? Вот будет кино!

Александр Константинович вошел в спальню, встал посередине. Понюхал воздух. Сморщился.

– Фу, как с утра накурила.

Разделся. Лег в кровать.

– За что ее люблю, так за то, что у нее всегда свежее белье.

Несвежее мятое белье, с пятнами плотской любви, лежало в ногах Смирнова.

Вошла Ксения. Легла. Они обнялись, стали целоваться. Потом раздались характерные звуки. Дует согласованно двигающихся тел, в сопровождении соло матраца.

Через минуту симфония оборвалась.

– Прости, родная...

– Милый, ты же всю ночь не спал... Тебе надо отдохнуть.

– Нет, я хочу. Поцелуй его.

– Милый, я не выспалась... Видишь, круги под глазами...

– Почему не выспалась?

– Как только заснула, приснилось, что с тобой плохо. Что у тебя сердечный приступ. У тебя действительно все в порядке? Сердце не болит?

– Жмет немного...

– Так поспи, а утром все получится.

– Ладно, давай спать. И не отодвигайся, я хочу чувствовать твое тепло. Ты мне как мама.

Стало тихо. Смирнов заскучал. Попытался думать о постороннем. И увидел себя со стороны. Стало противно. "Дожил. Сижу в шкафу, как в анекдоте".

Вспомнив соответствующую историю, заулыбался.

Двое встречаются в пивной напротив входа в чистилище.

– Привет, я – Саша.

– А я – Дима.

– Ты как сюда попал?

– Да уехал в командировку. И на следующий день получил телеграмму от мамы: "Машенька тебе изменяет". Ну, сел на самолет и домой. Приехал поздним вечером совершенно озверевший – Землю бы перевернул, влетаю в прихожую – шарах дипломатом по зеркалу, влетаю в спальню, налетаю на шкапчик, и вон его в открытое окно, потом – в гостиную, а там жена, вся такая домашняя, носки мои штопает. Ну, я и умер от радости. А ты как загнулся?

– Да я в том шкапчике сидел...

Потом явился другой анекдот.

Еврей пришел вечером домой. Пошел к шкапчику переодеваться. Открыл. Стал вертеть плечики, рассматривая домашнюю одежду: "Это я не одену. На этом пятно от вчерашнего ужина. Привет, Мойша. А вот самое то".

Александр Константинович закряхтел:

– Дай мне снотворного, без него не засну.

Она поднялась, пошла на кухню.

Вернулась.

Он попил.

Стало тихо.

Через пять минут в скважину вошел ключ.

Повернулся два раза.

И явилась Ксения.

Если бы лицо ее было тревожно, или требовало прощения, он бы удрал. А оно заговорщицки улыбалось.

Она предлагало выкинуть фортель.

Поставить галочку в биографии, которая долго будет греть сердце. Совершить то, чем согреется старость.

Он схватил ее за руку, рванул к себе.

Она оказалась на нем.

Дверца сообщником закрылась.

Они почувствовали себя в гнездышке. В шалаше.

Шкаф был дубовым, и потому не трясся.

Через час Александр Константинович проснулся.

– Ксюша, где ты?

Никто не ответил.

Смирнов и Ксения спали – ночь была бессонной.

Шкаф стоял стеной. Он был мужчиной и не открыл бы дверец и бульдозеру.

Александр Константинович встал, подошел к окну. Посмотрел в окно.

– Она в это время купается... Ну да ладно. Пойду к Ивану Ивановичу, он ждет новостей. Надо его порадовать.

Оделся, ушел.

Дверца шкафа распахнулась.

Свет разбудил любовников. Они стали целоваться. Сначала сонно, потом как в последний раз. Оторвавшись, она сказала:

– Ты иди. Сейчас все на берегу. И живи. Пусть умирают они.

– Договорились.

Смирнов попытался покинуть шкаф.

– Подожди. Ты ведь любил меня? Скажи: "Я любил тебя".

– Я любил тебя, когда мы спали. Тогда ты становилась моей, и я любил. А потом, когда мы садились, ты на диван, я в кресло, я видел другую женщину...

– Да, я другая. Но с тобой я становилась не собой. И этой женщины мне часто не хватает.

– Ты и в самом деле хотела, чтобы я умер?

– Да. Я и сейчас хочу. С тобой трудно жить. Даже если ты далеко.

– Твои слова так противоречивы...

– Ты меня сделал противоречивой. Ты меня сделал грешницей. Я жила, все происходило, как у всех, а ты пришел, все выведал и сказал, что мои мужчины умирают оттого, что меня не любил отец, не любили родители и я не научилась любить. И еще ты говорил... да что говорить, ты – жесток...

– Я это говорил, потому что у тебя есть сыновья... Чтобы ты поняла, что в детей надо вкладывать душу, а то ее не будет.

– И между ними и мной ты влез...

– Как это?

– Помнишь, что ты сказал на Новый год, узнав, что из года в год я дарю им одни и те же подарки?

– Помню.

– Так вот, они все слышали. Убирайся, – вытолкнула из шкафа.

Он картинно упал на ковер.

Она не посмотрела.

Он встал, постоял, глядя на женщину, продолжавшую сидеть среди ночнушек.

Оделся.

– Ты знаешь, что должно было случиться с тобой за то, что ты променял меня на свою свинку? – раздалось из шкафа. – Я все продумала до мелочей.

Он присел перед ней. Отодвинул голубой пеньюар, чтобы увидеть лицо.

Она плакала.

Он вытер ей слезы.

– Что-то я тебя плохо понимаю. Что-то должно было случиться, ты все продумала, а я променял.

– Не дурачься. Ты ведь догадался...

– Я догадался? О чем?

– Да у тебя на лице все было написано, что ты догадался...

– Что ты хочешь со мной что-то сделать?

– Да! Ты ушел с этими мыслями в туалет, а вернулся на что-то решившимся.

– В туалете мне пришло в голову, что я – параноик. А что ты хотела со мной сделать?

– О, многое! Ты заслужил! Ты догадался, как и почему умер Борис, хотя я врала тебе, много врала. Ты понял, что привело Глеба к гибели, но не стал относиться ко мне с уважением. Я фактически убила двух человек, нет, трех – потом Димон повесился – а ты смотрел на меня как на женщину, которую приятно трахать, и которой нравиться с тобой трахаться. А потом и вовсе променял на морскую свинку. Если бы ты ее выкинул...

– Да, я многое из твоей жизни понял, даже на повесть хватило...

– Как ты ее назвал?

– "Руслик-Суслик и другие".

– "Другие" – это я?

– В основном – да. Ты должна понимать, что ты для меня одновременно и женщина, и человек. С женщиной я спал, а человека старался понять. И уразумел, что и Борис, и Глеб, и Димон все равно погибли бы. И потому ты – не хладнокровная убийца, а орудие судьбы. И более того, я пришел к мысли, что и Борис, и Глеб и Димон были по отношению к тебе орудиями судьбы. Вы все жили в своем своеобразно искривленном пространстве, Танатосом искривленном, и потому потихоньку друг друга истребляли...

– А ты не в этом пространстве живешь?

– Нет. В моем пространстве нет отцов, дающих согласие на убийство сыновей, нет женщин, убивающих мужей, в моем пространстве есть поэты с дынями в руках, поэты, которые ночью о тебя спотыкаются и падают на кулеш, оставленный на завтрак. В моем пространстве есть женщина Ксения, почти есть, потому что она проникла в него одним лишь влагалищем и чуть-чуть левой грудью, под которой я иногда чувствовал сердце...

– Трепач! Ты все превращаешь в слова.

Голос был нежным. Точки соприкосновения их миров были определены верно.