Кровавые жернова - Воронин Андрей Николаевич - Страница 49

– Ты убьешь его сегодня же, слышишь меня? Пойдешь и выполнишь то, что я тебе приказал. Он не должен жить!

По щекам водителя ручьем катились слезы.

Наконец горячие руки колдуна легли на голову Григория, крепко сжали ее. Григорию показалось, что его голова расколется сейчас, как стеклянная лампочка в кулаке.

– Все. Все кончено. Тебе тепло, хорошо, ты ничего не помнишь. Посиди немного и ступай.

Прошло не больше десяти минут, и жизнь вернулась в тело водителя. Кожа порозовела, слезы высохли, дрожь унялась. Язык, зажатый зубами, исчез во рту.

– Что это было? – испуганно оглядываясь по сторонам, спросил Грушин.

На корточках перед ним сидел Ястребов и ухмылялся.

– Ну, как голова? – буднично поинтересовался он.

– Голова? Ничего, нормально. Только как-то пусто в ней, как в доме, из которого всю мебель вынесли, даже маленького детского стульчика не осталось.

– Бывает. Это скоро пройдет. Главное, что не болит.

– Совсем не болит! И вообще, мне кажется, что я два дня спал. Напился, а потом уснул. Меня будили, будили, а я посылал всех к чертовой матери и продолжал спать.

Гриша поднялся, посмотрел на пустую чашку, стоящую на жернове, и энергично принялся шарить по карманам, отыскивая пачку с сигаретами.

– Вижу, на поправку пошел, опять курить захотелось?

– Ага, – сказал Григорий, – кажется, что целый день не курил, а только мечтал. Что такое со мной было?

– Ничего не было.

– А времени сейчас сколько? – немного испуганно взглянул на Ястребова водитель.

– У тебя же часы на руке.

Григорий посмотрел.

– ..мать! Мне же уже в районе на молокозаводе надо быть. Я поехал. Спасибо, извините.

Он закрыл задний борт кузова, забрался в кабину, выехал задом со двора, и, громыхая бидонами, автомобиль умчался в Лихославль.

Ястребов взял чашечку, бережно повертел в пальцах, словно она была из чистого золота, и скрылся в доме.

Григорий ехал, крутил баранку, выпускал дым в открытое окошко и чувствовал себя абсолютно спокойно. Даже принялся напевать нехитрый мотивчик себе под нос. В район он приехал вовремя, сдал молоко, взял чистый путевой лист на завтра. Поговорил с приемщиком, пошутил с женщиной-диспетчером и, услышав от нее «счастливой дороги», отбыл в Погост.

«И что со мной такое утворил этот черт копченый? – думал Григорий о хозяине дома мельника. – Странно все как-то, словно я сам не свой, хотя сила в теле невероятная. Наверное, если упереться бы хорошенько ногами в землю, то и машину смог бы опрокинуть. Ничего, сейчас домой приеду, стаканчик самогона накачу, и все станет как было».

Но уже на подъезде к деревне, в том месте, где он встретил младшенького поповского сына, с Григорием Грушиным произошла разительная перемена. Он перестал бормотать песенку, как-то весь оцепенел, и холод, лютый холод заполнил его душу, начал жечь изнутри. Григорий даже стекло поднял, так его зазнобило.

По деревне он едва тянулся, словно вез не пустые чистые бидоны в кузове, а гроб с покойником. И лицо его стало бледным, а взгляд карих глаз повернут вовнутрь, в себя. Что там видел Григорий, местные жители не понимали.

– Наверное, пьяный, – сказал один мужик другому и принялся прибивать жердь к забору. – – За рулем он никогда не пьет. Может, случилось чего, заболел?

– Может.

И сосед принялся помогать соседу, поддерживая длинную осиновую жердь.

Машина Холмогорова стояла у ворот дома священника. Григорий Грушин остановил свой грузовик рядом с автомобилем Холмогорова, сунул руку под потертое лоснящееся сиденье.

Гриша вытащил тускло поблескивающую тяжелую монтировку, сунул ее в рукав пиджака и вяло соскочил с подножки на землю. Немного постоял, вращая из стороны в сторону головой, и, не поднимая от земли глаз, поднялся на крыльцо, отворил дверь.

Отец Павел и Холмогоров сидели за круглым столом. Матушка Зинаида звенела посудой в кухне. Старший сын священника увидел входящего в дом водителя грузовика.

– Здрасьте, – чисто механически сказал он и отошел в сторону, уступая дорогу.

Григорий не отреагировал. На ребенка повеяло холодом, и он даже втянул голову в плечи и выбежал на крыльцо.

– Здравствуй, Григорий, – водитель столкнулся с матушкой Зинаидой, которая несла тарелки в гостиную.

Григорий отодвинул попадью в сторону – так, как отодвигают предметы, а не живое существо, например стул, попавшийся на дороге.

– Гриша, ты куда? Что случилось? – лицо попадьи побледнело, с тарелками в руках она двинулась вслед за Григорием Грушиным.

Отец Павел сидел спиной к Григорию. Лишь переступив порог гостиной, водитель поднял голову. Скользнул взглядом по черному подряснику отца Павла, по седеющим длинным волосам, по залысине, дернул правой рукой, и из рукава пиджака выскользнула, тускло блеснув, тяжелая монтировка. Пальцы сжали ее край, рука взметнулась к потолку.

Холмогоров вскинул голову. Он поймал взгляд карих глаз Григория Грушина. Холмогоров, медленно опираясь о край стола, поднялся. А Григорий уже летел на него с занесенной для удара монтировкой. Пальцы разжались, и монтировка упала вначале на стол, а затем загрохотала по дощатому полу.

– Ты что это? – воскликнул отец Павел, хватая за плечи водителя грузовика. – Григорий, что с тобой? Ты пьян?

– Да нет же, батюшка, я трезвее трезвого.

Нынче я трезв, как никогда, – и Григорий начал оседать.

И если бы Холмогоров не подоспел, то наверняка священник не удержал бы тяжелого мужчину.

– На диван его, – сказал Холмогоров.

Матушка вскрикнула, но тарелки из рук не выронила, поставила их на буфет и кинулась в кухню за водой.

– С ним что, плохо? Сейчас воды подам!

– Не нужна ему вода, – громко крикнул Холмогоров, – не надо. Выйдите, отец Павел, выйдите на минуту.

Сельский священник попятился назад, зацепился ногой за монтировку. Та загрохотала, катясь под буфет.

– Павел, он хотел тебя ударить? – спрашивала Зинаида, заглядывая в глаза мужу.

– Не знаю. Не знаю, родная, я ничего не понял. Я спиной сидел к нему.

– Он прошел рядом со мной, меня оттолкнул. Я ему говорю «здравствуй, Гриша», а он ни ответа ни привета, словно не в себе.

Холмогоров держал Григория за плечи:

– В глаза мне смотри, в глаза!

Тяжелые веки поднялись. Лицо водителя было бледным, безжизненным.

– Смотри в глаза. Молчи, ничего не говори.

– Голова болит.., трещит… Раскалывается.

И холодно мне. Как мне холодно, ужас просто!

Дайте мне одежду, я же совсем голый, совсем!

– Сейчас. В глаза смотри, сейчас я тебя одену.

Через четверть часа водитель грузовика сидел на крыльце, обхватив голову руками, и плакал навзрыд, как ребенок, которого незаслуженно наказали родители. Рядом стоял Холмогоров.

– Ничего не понимаю, ничего! Не знаю, наваждение какое-то… Что со мной было? Скажите, вы же человек умный, книги читаете, в Москве живете. Ну скажите, пожалуйста!

– Пройдет. Все скоро пройдет.

Попадья вытащила из-под буфета железную монтировку, унесла на кухню, спрятала под плиту.

Батюшка сидел в гостиной с маленькой потрепанной Библией в руках. Его губы шептали слова молитвы:

– Боже, спаси и сохрани нас всех. И ему помоги, Господи, сирому и убогому, направь его на путь истинный, не дай ему пропасть.

Попадья время от времени появлялась в проеме двери и, немного постояв, исчезала, пожимая плечами.

Младший сын священника Илья на другой стороне дома, в огороде, играл с божьей коровкой. Он подставлял насекомому травинку, и божья коровка карабкалась по ней к пальцу. Затем Илья переворачивал травинку, и божья коровка, сверкнув оранжевыми крылышками с четырьмя черными пятнышками, меняла направление и вновь начинала взбираться.

– Шустрая ты, божья коровка. Лети на небо, там твои детки. Ну, чего не летишь? Или тебе хорошо со мной? Лети на небо, туда, высоко-высоко. Я тебя не держу. Вот видишь, совсем не держу. Ну, давай! – пальцем Илья подталкивал божью коровку.