Кот в сапогах, модифицированный - Белов Руслан - Страница 29

А эти ножи, крюки для развески туш, шикарные морозильники! Вот этим ножиком внутренности, наверное, удобно разделывать. А этим болтливый язык отрезать одно удовольствие. А этим — маникюр вместе с пальчиками.

А электрические пистолеты для забоя скота? Изобретенные, по словам Стефана Степановича, самолично хозяином? Без всяких проводов, на мощных аккумуляторах, идеальный дизайн — так и тянет приставить их к тупому виску и — чик — нажать курок. Представляю, как Блад тысячи раз делал это перед зеркалом, воображая, что стреляется теща, стреляется, осознав, что отягощает своим существованием не его, Блада, а все мужское человечество.

Бог мой, как он, наверное, здесь отдыхал душою, глубинным зрением видя под руками не туши коров и овец, человеческого нутра ради лишившихся своих привычных шкур, а тещу с ее неразрывной доченькой! — размышлял я, обозревая уже красавицу электропилу. — Если бы я был столь умен и по утрам рубил мясо, то до сих пор бы жил с первой женой и первой тещей — так, чувствую, это занятие успокаивает и настраивает душу на философский лад. Хотя, хорошо, что до этого не додумался. Всю жизнь прожить с первой женой и первой тещей? — нет, это не интересно, книга с одной главой — это не книга. Если бы рубил, не знал бы сейчас, что никакого предела зловредности ни у тещ, ни у жен, нет. Сколько раз я радовался, уходя с чемоданом: «Хуже них женщин теоретически быть не может, и потому со следующими мне непременно повезет». Как же… Вот разве только с Наташей и ее маменькой счастье человеческое улыбнется. Если с ними выгорит законный брак — заведу себе такую мастерскую, и буду по утрам рубить — хватит болтаться по миру без семейной на шее веревки. И потому надо будет сюда пару раз зайти — потренироваться, окунуться в среду, оборудование изучить, и вообще морально подготовиться к будущей семейной жизни, застрахованной заплечным хобби».

После мясницкой мы направились в зимний сад, и я во второй раз позавидовал фон Бладу — его тропический лес был натуральным со всех точек зрения, ну, может быть, кроме пары расхристанных обезьян, на дармовых кормах превратившихся в негуманного вида рядовых млекопитающих. Одна из них, подтверждая факт своего вырождения, бросила в меня плодом дуриана, и я едва увернулся.

С тропическим лесом соседствовал вольный террариум.

— Кто-то сказал хозяину, что уважаемый человек нашего круга непременно должен держать в доме крокодилов, — сказал Стефан Степанович, демонстрируя кусочек Амазонки, которым владел, несомненно, деградирующий крокодил крупного размера. Глаза аллигатора были полны смутной тоски, хотя на нем сидела птица, что-то деловито выклевывавшая из головы рептилии, а рядом на песке лежала хорошо опаленная свиная туша.

— Дайте ему калошу витаминов, — сказал я, жалея бедное животное. — Обезьян же переведите на подножный корм.

— Будет исполнено, — кивнул Стефан Степанович и повел меня в библиотеку. Стены ее были увешаны пасторалями с коровками, овечками и прочей мясомолочной живностью, и, разумеется, парадными портретами родственников хозяина.

— Это Шилов, — стал перечислять Стефан Степанович художников, подведя меня к последним, — это поздняя Романова, это Церетели…

Портреты были хороши, ничего не скажешь. Папаша Блада — милый, но решительный человек с глазами Жарова и красноватым носом. «Выпить с таким ящик красного за приятным разговором — чистое удовольствие для любого мужчины, — пришло мне в голову. — Мамаша тоже ничего — толстая, краснощекая, в руках блюдо с дымящимися пирожками, „Шоколадница“ Лиотара, да и только. И как сын таких почтенных родителей мог жениться на своей супруге? Не понимаю. Холодная змея, дочь человекообразной (это комплимент!) обезьяны, родившейся от надутого сероводородом шляхтича. Надежда, по крайней мере, снаружи на нее не похожа ни с какого бока. А теща? Секунду смотрел, и жизнь померкла красками. Померкла из сострадания, потому что постиг: двухголовых братьев эта человекообразная обезьяна в дом привела только лишь затем, чтобы с их помощью над своими домашними измываться, давить на их психику уродством природы. Теперь понятно, почему Блад мясом увлекался. Сублимировал психиатрически. Хотя вместо этой сублимации подвиг мог совершить — землю от такой жены с такой тещей избавить посредством изготовления из них рубленых котлет, нет, фарша для кошачьих пельменей».

Видимо, прочитав на моем лице мысли о еде, Стефан Степанович предложил перейти в малую столовую и перекусить.

Он продолжал нравился мне все больше и больше. Улыбнувшись, я сказал, что некоторые картины неплохо бы направить на реставрацию, и непременно к жизнерадостным, но матерым абстракционистам, чтоб мать родная не узнала, а то, что внутри кроется, было как на тарелочке с голубой каемочкой. На эти слова он потер руки, и заверил меня, что все будет сделано в лучшем виде и даже лучше.

В малой столовой Стефан Степанович сказал, что в целях конспирации и для успеха дела, которое он теперь рассматривает, как свое личное, надо бы изготовить мой портрет и портреты моих уважаемых родителей и повесить их на видном месте. От такого проявления дружественности, я едва на «ты» не перешел. В общем, уходили мы из столовой друзьями и, договорившись, что послезавтра, к часам восьми вечера, в кабинете меня будет ждать негр Шилова с мольбертом и кистями.

— Негр Шилова? — удивился я, услышав странное сочетание слов.

— Да. Он сделает черновую работу, а мастер потом ее своими мазками облагородит — так все большие художники работают.

— А папу с мамой кто будет писать? — поинтересовался я, покивав.

— К папе с мамой поедут другие художники, молодые, но в будущем весьма известные, — ответил мажордом, так тепло, что я подумал, не перевести ли его на два месяца в управляющие, тем более, что прежний сбежал.

Закусив, я продолжил осмотр замка. Что-то потянуло меня повторить экскурсию по его подвалам, видимо, бессознательное желание пройтись по ним хозяином, но не пленником, как в первый раз. Кости перерезанные электропилой, повсеместные крысы уже не пугали меня, а вот Квазиморда вновь потряс.

…Я шел по длинному коридору и знал, что за поворотом налево увижу забранную решеткой нишу, в которой когда-то сидела Надежда, сидела, вводя меня в заблуждение. И увидел, но не белокурую Надежду, а вымазанного цементом Квазимодо-Квасика с мастерком в руках — в свету переноски он самозабвенно закладывал нишу красным с иголочки кирпичом. Казалось, работает безголовая горилла, облаченная в циркаческий голубой комбинезон, безголовая, потому что осиротевшая головка сиамского близнеца воспринималась продолжением правой руки, как гипертрофированное ее плечо.

Это было жуткое зрелище.

— Опять мурует… Ну что ты с ним будешь делать… — огорченно вздохнул Стефан Степанович, остановившись рядом со мной.

Мне вдруг представилось, что за кирпичной стеной, наполовину уже выложенной, лежит бесчувственная, может быть, даже жестоко изнасилованная уродом экстремальная Надежда (довыпендривалась!). Импульсивно я сделал шаг вперед, и тут же Квазиморда обернулся, чтобы придавить меня нечеловеческим взглядом к холодной стене. Он был страшен в ярком свету лампы, его рука, головастая его рука тянулась ко мне мастерком…

Я обернулся, посмотрел на Стефана Степановича. Тот стоял сугубо насупившись.

— Вы чем-то озабочены? — начал я издалека зондировать ситуацию.

— Пустое. Просто это два последних мешка сухой смеси, и он мне пеняет, — постаравшись улыбнуться, указал он подбородком на бумажные оболочки, опустошенно валявшиеся под ногами мутанта. — Если бы вы знали, сколько на нее уходит…

— А кого он мурует? — Квазиморда к тому времени уже увлеченно трудился.

— Пойдите, посмотрите, — глянул как-то странно. В глазах его, остановившихся на секунду, я увидел растерзанную дочь Блада.

— А он не забодает?

— Нет, бодается он только по приказу, — замотал головой Стефан Степанович.

Я, не желая показаться своему работнику неприлично осторожным человеком, подошел к сооружаемой стене (она была в три кирпича толщиной), поднявшись на цыпочки, заглянул в нишу — Квасик деликатно посторонился — и увидел… упитанную курицу. Белую и самоуверенную. Она, как ни в чем не бывало, деловито клевала обильно рассыпанное пшено.