Кот в сапогах, модифицированный - Белов Руслан - Страница 20

Я встревожился.

— Теперь он у вас одноглазый, — мстительно улыбнулся фон Блад. — Выражаю вам свои соболезнования.

Не надо было ему это говорить. Я бросился на него, как ястреб, и в удар вложил всю свою силу — а при усиленном белковом питании, которое я получал в течение недели, ее было более чем достаточно.

23. Осталось поперчить.

Все болело. Я, крепко привязанный к кровати, витал в облаке тупой боли и пытался думать, чтобы не страдать телесно.

Хорошо, что вырубила меня Надежда. Приятно, когда дочь заступается за отца, как пантера. Отделала славно — небось, он ее в лучших бойцовских школах учил — ушу, кун-фу, и прочих у. Чтобы мясо хорошо отбивала. И училась точно на отлично — после ее ручек меня только солью посыпать, да поперчить осталось. И на сковородку — п-шшшш. Хотя, на мой вкус, перестаралась. Нельзя мясо отбивать до состояния котлеты. Потому что отбивная — это отбивная, а котлета — котлета, это ж каждому понятно.

Черт, а если действительно поперчат и посолят? Эта ж боль покажется мне райским наслаждением!

С них станется.

Но и бог с ними. Зато глаз Блада брызнул только так. И синяка не будет, так аккуратно все получилось.

Да, я такой. Я, может, и сделаю вам неприятность или скажу лишнее, но если вы мой друг, то вашему врагу не позавидуешь. Под танк пойду, но счет, по меньшей мере, сравняю.

Жалко киску. Сидит сейчас в какой-нибудь пыльной щели, вылизывается, вспоминая свою парфюмерию, меня вспоминая. Натальины объятия и поцелуи.

Жалко-то жалко, но кошачий глаз — это кошачий глаз, а людоедский — это людоедский. И теперь мне не поздоровится. Представляю вариант будущего. Все обошлось, все есть… Мы сидим с Эдгаром в переполненном кабачке. За наш стол никто не садится. Все бояться черного кота с черной повязкой на правом глазу. И меня, покрытого шрамами, и с точно такой же повязкой, но на левом…

Как же, размечтался. Не дожить тебе до кабачка, в котором можно пофорсить с повязкой, скушает Мясоедов только так.

Надо было ему не глаз, зубы выбивать. Чтобы только манную кашку.

Ну-ну, только манную кашку. И мясное пюре Gluteus maximus. То есть из ягодичной мышцы. Моей. Или паштет из печенки. Жаль цирроза пока нет.

А с другой стороны, может, все еще обойдется. Мужская дружба — это настоящая дружба. Увидит Эдичка, как я за него отомстил, сапоги подтянет, рукава засучит и в бой. Людоед-то не очень, хоть и большой, надави — рассыплется. Еще немного, и он наш.

Господи, как больно.

Хорошо, что она меня била. Расчетливо — ничего полового не тронула. А охранники, они ведь только туда и бьют.

А если бы я не поехал за ним в деревню? Не поехал за Эдичкой? Жил бы теперь с Теодорой. Дела бы поправились. В Италию бы поехал. Колизей, Ватикан, Чиччолина, макароны кругом, пастой называются. А тут попал. И не куда-нибудь, а в форменную сказку. Кошмарную сказку. Коты в сапогах, людоеды, их дочери с пунктиками.

Нет, сказок в наши дни не бывает. Бывают коты умнее людей. А людоеды? Тоже сомнительно. Наплел с три короба, дочка любимая ему подыграла. Заливное из человеческих глаз. Луп-луп. Вот придумали! Небось, рязанские. В Рязани ведь грибы с глазами — их едят, а они глядят.

Вроде отпускает.

Шаги.

Блад идет, точно.

24. Шила в глазу не утаишь.

Людоед явился, шагая тяжело, как Каменный гость. Левый его глаз прикрывала черная повязка. В руках играло тонкое шило.

— Око за око, око за око, — протяжно и тоненько повторял он, приближаясь ко мне шажок за шажком.

Я молчал. А что говорить? Всегда дураком был. Ведь говорил начинающий хулиган Лякса (о нем позже), когда еще в детский сад ходил, в старшую группу, что перед тем, как ударить ближнего, надо досчитать хотя бы до трех.

— Так какой глаз тебе выпустить? — подойдя вплотную, спросил изувер уже серьезно. — Правый или левый?

Вечно меня спрашивают, что отрезать. В дружественном Афганистане, слава богу, вопрос касался ушей, остренько наточенным пуштунским ножом касался — до сих пор приходится длинную прическу носить, потому как по счастливому исходу событий пришили их по разному — одно, как было, оставили лопоухим, а другое сделали как у Алена Делона — часто им любуюсь, локоны справа приподняв. Так что коротко постриженный я как тот заяц — одно ухо на макушке, а другое отдыхает. А тут, понимаешь, глаза…

Я задумался над вопросом. С одной стороны, правый глаз — ведущий, и надо было бы оставить его. А с другой стороны, он видит на половину диоптрии хуже. Значит нужно оставлять левый?

— Правый, — проговорил я как можно тверже, и сапожный инструмент страшно двинулся к моему лицу.

До инвалидности и клички «Нельсон» оставалось полдюйма, когда фон Блад, захохотав, отбросил шило и сорвал с лица повязку.

Глаз был на месте!

Он был карим. Не голубым, как доблестно мною выбитый.

Я смотрел, разинув рот.

Людоед сел на край кровати, закурил легкий «Парламент». Сделав несколько смачных затяжек, сказал:

— Вижу, маркиз, ты ничего не понял.

Я покивал:

— Что-то с головой в последнее время… Наверное, это нервы.

— Тогда слушай по буквам. Глаз, который ты мне выбил, был искусственным. Производственная травма, понимаешь? Кость в молодости рубил без соблюдения правил техники безопасности, вот и допрыгался.

Я понял, что Эдичка остался неотомщенным. Людоед, сделавшись горестным, продолжал говорить:

— Знаешь, все так здорово складывается — теща переварена, жена ушла, жить стало лучше, жить стало веселее. Одна только Надежда меня тревожит. Возьми ее ты — и я линяю отсюда в Монтевидео полностью счастливым человеком…

— Ну, возьми, возьми меня! — услышал я жаркий шепот и проснулся.

Шептала Надежда, дочь людоеда. Она лежала на мне, связанном, алые ее губки, губки бантиком, трепеща, тянулись к моим губам.

25. Стреляли…

Я обрадовался, что Эдгар-Эдичка и людоед окривели не наяву, а во сне, в моем сне, и Надежда получила свое. Я вообще не терплю безвкусицы, а тут такие маловысокохудожественные, как говорил Зощенко, картинки. Кровавый родник в глазнице кота, потом брызги глазной жидкости фон Блада, это банальное шило… Фу!

В общем, если я скажу, что девушка была довольна, то совру — она искренне блаженствовала, как, наверное, блаженствовала Екатерина Вторая под графом Разумовским. Искренне блаженствовала в итоге, ибо в нашей схватке, в целом ожесточенно-бездумной, была пара раундов, в течение которых я подозревал, что она мастерски скрывает либо фригидность, либо некое отклонение сексуальной ориентации.

Когда Надеждина головка, выразив благодарность словами, поцелуями и прочими благодарственными прикосновениями, упокоилась на моем плече, я поведал о том, что пережил во сне. Девушка расстроилась, поняв, что обладал я ею не вполне искренне, но в состоянии сильного душевного волнения, связанного с неожиданно счастливым разрешением ситуации.

— Видно не судьба нам с тобой посуду бить, — всхлипнула она, и тут же отерев слезки, рассказала, что ночью действительно кругом стреляли, бегали скопом по железной крыше, били стекла, орали благим матом соло и хором, а на рассвете с третьего этажа в самом деле сбросили рояль — отцу показалось (со слухом у него туговато), что внутри него прячется кот, вооруженный увесистым кирпичом.

Она звонко засмеялась, видимо, вспомнив, как старинный инструмент ручной работы музыкально грохнулся о брусчатку. Посмеявшись, продолжила:

— Подсчитав ущерб от ночной охоты на твою кисулю, папенька чуть с копыт не свалился, но, слава богу, ему в это время сообщили, что мама сбежала со столовым серебром и управляющим Мурадели…

— Послушай! — поднял я голову удивленно. — Я все это во сне видел! Может и остальное все правда?

— Что остальное?

— Ну, лишил твой отец моего кота глаза?

— Да вроде нет.

— А сам не окривел?