Клуб маньяков - Белов Руслан - Страница 60

Внизу, в подвале, лежал я.

«Чистый, чистый лежу я в наплывах рассветных. Белым флагом струится на пол простыня».

Вера подошла, склонилась и прошептала, медленно шевеля побледневшими от ненависти губами:

– Ты должен, должен умереть! Ты должен умереть, чтобы у меня все получилось!

– Но ведь я уже умер? – ответил я глазами. – Я умер... Ты ведь зарезала меня...

– Ты должен совсем умереть! Ты должен исчезнуть. Из памяти. Моей, Наташи. Всех, кто меня знает.

– Ну, тогда ты должна меня совсем убить... Нож там, где всегда... У меня под подушкой...

– А как совсем убить? Как? – сузив глаза, подалась ко мне Вера.

– Это просто... Ты меня убиваешь неправильно. Ты бьешь, бьешь ножом, бьешь, как будто бьешь себя... И поэтому с каждым ударом слабеешь...

– А как же бить?

– Правильно надо бить.

– Как это? Расскажи, умоляю!

– Понимаешь надо четко представлять мишень. Точнее мишени. Так как ты бьешь меня, а попадаешь в себя, их две. У меня – это сердце. А у тебя – совесть. Вот ты и сосредоточься на обеих этих мишенях и бей сразу в две одним ножом. И я умру, а ты станешь свободной...

Вера подумала, глядя мне в грудь, и полезла под подушку...

Нож был отличным. Похожим на тот, которым в телевизионной рекламе режут гранит. Она взяла его за ручку обеими руками и ударила. Он вошел в мое сердце, как желанный гость.

Вера ударила еще несколько раз. Но я не умер вполне. И она чуть не плача, проговорила:

– Ты почему не умира-а-ешь?

– Ты должна еще убить Наташу...

– Наташу? – переспросила она, закусив губу. – Наташу... Твою дочь... Понимаю...

И, вытря нож о простыню, лунатиком направилась к двери...

Я проснулся в холодном поту. Веры рядом не было. Вскочил, бросился к дочери. Она спала в гостиной.

Вера стояла, согнувшись над ее кроватью. Услышав мои шаги, резко обернулась. Глаза ее сверкнули... Из правой руки что-то выпало. А может быть, и не сверкнули. А может быть, не выпало. Не разглядел. Свет ночника был тускл. А глаза заспанными.

Подошел, взглянул в лицо Веры. Оно было сонным.

Взглянул под ноги.

И содрогнулся.

На ковре лежала металлическая шариковая ручка с никелированным наконечником; из него торчало жало пишущего узла. Острота его чуть не остановила мое сердце.

А супруга, прижавшись ко мне теплым своим телом, сказала, что Наташа разбудила ее криком.

Которого я не слышал.

Вера подписала себе приговор.

Ручкой, лежавшей под ее ногами.

Глава 6. Сухой подвал. – Опять Шакал. – Игла дикобраза. – Нюрка – баба веселая! – Выгребной колодец.

На следующий день была пятница. Я знал, что в последний рабочий день недели Вера идет домой пешком. Чтобы придти попозже. Чтобы хоть как-то сократить этот ненавистный промежуток времени от пятничного вечера до понедельничного утра. Сократить эти уик-энды, в которые, надо готовить, стирать, убираться.

В шесть часов я запил стаканом водки пару таблеток тазепама и пошел в Королев, «случайно» сталкиваться с Верой.

Удалось.

Подошел. Она расстроилась. Хотела побыть одна. Съесть гамбургер, чтобы не есть этой гречки.

А мне было наплевать на ее недовольство. Придвинулся, криво улыбаясь, показал охотничий нож (я прятал его в рукаве пиджака). Скрытно от прохожих показал. И довел до сведения, что убью, если не последует за мной.

Сухое, достаточно светлое подвальное помещение в заброшенном доме было присмотрено мною еще утром. Мы прошли в него никем не замеченные. Вера шла без принуждения.

Ей не хотелось лежать на улице зарезанной.

На сырой после дождя земле.

В луже собственной крови.

С мертвенно-бледным лицом.

С серыми, остановившимися глазами.

С безумными глазами, распертыми смертью.

Ей не хотелось лежать среди живых.

Среди любопытных и сочувствующих.

Любопытных с авоськами и сумками в руках.

Сочувствующих в модных туфельках и стоптанных башмаках.

– Ну и что ты собираешься делать? – спокойно спросила она, внимательно оглядывая своды и стены подвала.

– Я собираюсь тебя убить... – ответил я и принялся привязывать ее к скобам, вделанным в стену.

Стена была основательно закопчена зимними костерками бомжей и Вера, озаботившись, спросила глазами: «Что же ты делаешь, милый? Платье ведь испачкаю...»

– Ничего страшного, оно тебе больше не понадобиться, – отозвался я, борясь с желанием немедленно убежать, убежать куда угодно, хоть на дно морское, хоть в жерло действующего вулкана.

– А как же Наташа? Как ты, убив ее мать, сможешь смотреть ей в глаза?

– Придумаю что-нибудь. Наверное, мы с ней уедем. Хотя я еще не решил. Бабушку она любит, жалко будет их разлучать...

– Мама догадается, что убил ты...

– Она умная женщина. Я все расскажу, и она поймет. И не захочет полностью взять на себя внучку.

– Ошибаешься...

– Ошибаюсь, не ошибаюсь! – взорвался я. – Хватит, трепаться. Бомжи могут нагрянуть, разбирайся потом с ними. Я тебе предлагаю сделку. Если ты мне все про себя расскажешь, будем кидать жребий. Если тебе повезет, то умру я. Если не повезет – ты.

Вера впилась в меня глазами. И, обнаружив в моих то, что хотела – человеческую слабость – презрительно усмехнулась:

– И что ты хочешь от меня услышать?

Она не верила, что умрет в этом грязном подвале.

Она знала, что я не смогу убить.

Маньяки прекрасно знают людей.

И легко различают среди них овец и кроликов.

– Я хочу услышать от тебя, как ты дошла до такой жизни. Про убийства, про то, как начала убивать. Это ведь все началось с Шакала? – спросил я, устраиваясь перед ней на ящике из-под свиной тушенки.

– Да, с Шакала. Неплохое ты нашел для него прозвище. Это ты умеешь, что и говорить...

– Не тяни, – поморщился я. Знал, что меня хватит на полчаса, не больше.

А Веры уже не было в подвале. Она была, там, в доме отца, в своей комнате. С Шакалом:

– Когда мы оставались одни, он принимался рассказывать страшные истории. Сначала детские... Черная, черная комната, синяя, синяя рука, алая, алая кровь капает с ножа... Потом истории из газет... Про людоедов, насильников и убийц. Я немела, а он подсаживался рядом и начинал меня трогать...

У него были такие глаза... Пристально изучающие, они тоже трогали меня, скользили по всему телу, гладили. И однажды я кончила... Это было так приятно, пронзительно приятно, совсем, совсем не так, как при мастурбации. Потом он овладел мною. Жестко, быстро, слюнявя лицо губами. Противно. С той самой поры мне стал противен секс с мужчинами...

– И со мной тоже?

– Да, я притворялась...

Я весь сжался от обиды.

Она смотрела презрительно.

Палач и в оковах – палач.

Овца и с ножом – овца.

Пересилив желание убежать немедленно, убежать, бросив ей под ноги нож, убежать, оставив ее связанной и, может быть, обреченной на смерть, я проговорил в сторону:

– Иногда у тебя это получалось просто здорово. Ну и что было дальше?

– Он меня понял. Понял меня всю. И продолжал пугать и трогать глазами. Когда я кончала, он лез целоваться и насиловать...

Это продолжалось несколько месяцев... С каждым днем ему все труднее, и труднее было придумывать истории, и однажды я перестала кончать. И осталось только его пыхтение и слюнявые губы... И я сделала так, что он был вынужден переехать в общежитие...

– А как же мать с отцом? Они что, ничего не замечали?

– Отцу всегда было на меня наплевать. А мама лечила от несуществующих болезней и читала детективы. Или сидела и болтала ни о чем с Эсфирью Соломоновной.

– А как же синяки? – спросил я, решив, что непременно освежую Шакала. После того, как выколю ему глаза и отрежу половые органы. – Он, наверное, оставлял синяки на твоем теле?

– Да, особенно в первый раз... Я импульсивно сопротивлялась. И перед приходом матери мне пришлось уронить на себя посуду из верхнего кухонного шкафчика...