Клуб маньяков - Белов Руслан - Страница 32

И сразу кое-что нашел.

И не кое-что, а то, что нужно. В белье супруги. В шкафу на полочке с трусиками, бюстгальтерами и тому подобными ажурными женскими атрибутами.

Это была связка писем. Штук пять. И связаны они были не розовой шелковой ленточкой, а обычной бумажной веревочкой.

Найдя их, я изрядно удивился – в конце ХХ века связка писем? Их давно так не хранят. В коробке из-под фотоаппарата, понимаю, а чтобы так, в связке...

Странно. Похоже на игру в старину. Видишь эту связку и воочию представляешь

...золоченые канделябры на стенах;

...в них свечи с дрожащими желтыми огоньками;

...роскошный диван с розовыми шелковыми подушками;

... перед ним на темном вощеном паркете лежит связка писем;

...они пахнут тонкими духами;

...на верхнем письме видны пятна;

... это пятна от слез.

Угар нэпа, короче. Клянусь, слово джентльмена, я развязал связку только лишь затем, чтобы посмотреть, нет ли на них пятен от потекшей от слез туши.

Были, пятна, черт побери, были!

Вот времена! Пятна от слез на письмах, пахнущих дорогим французским одеколоном, и зарезанные старики!

А впрочем, ничего странного. Все маньяки и просто злодеи излишне сентиментальны.

– Пап! Я кончила рисовать, иди посмотри картину, – призвал меня к исполнению родительских обязанностей голос дочери, раздавшийся из гостиной.

Сунув письма в карман, я пошел к ней. Она, о чем-то задумавшись, стояла над расстеленным на полу примерно четырехметровым куском обоев. Обои были изрисованы.

Картина состояла из пяти или шести «кадров». На каждом из них было по дереву, росшему на черной или коричневой земле, по паре кустиков (или цветочков) и по красному солнцу. На верхнем кадре красовалась радуга, а солнце было самое большое. И его (кадр) охранял черный Джек с красным высунутым языком.

Я онемел: деревья были высокими, черными, прямыми и без листвы. Лишь на самом их верху красовались головки – сплошные темно-зеленые купы.

Эти деревья без сомнения представляли собой фаллические символы.

Даю голову на отсечение. И при всем том, что Наташа, естественно, ни разу не видела мужских половых органов. Ну, может быть, видела какого-нибудь карапуза писающим[3].

Не зная, что и думать, я схватил кисточку с тем, чтобы увеличить купы деревьев до удобоваримого размера, но дочь, запищав, замахала на меня кулачками. Мне пришлось извиниться, и сказать, что я до глубины души поражен ее искусством. И включил видеоплеер с мультиком, чтобы без помех закончить с таинственными письмами, найденными в плательном шкафу.

Все письма адресовались Вере, и все они были написаны неким Константином Бородянским. Округлым почерком отличника, очень похожим на женский почерк.

В первом письме, присланном из Ярославля, он признавался моей будущей супруге в пламенной любви, вспоминал свое потрясение первой их ночью, обещал привезти в подарок необычный сюрприз.

Второе письмо писалось в Саратове месяцем позже первого. Сухое дежурное письмо. Писалось из приличия, это было видно невооруженным глазом. Жалостливым, видимо, был, этот Константин – не мог сразу отшить опостылевшую любовницу, не мог признаться, что разлюбил и алчет отныне другую женщину.

Вместо этого он писал, что не готов к семейной жизни и тем более – быть отцом. Пространно описывал, какой у него важный период в карьере, как он много работает, как еженедельно ездит на периферию, как протаптывает тропки к сердцу начальства, и как через два-три года сможет претендовать на очень важный и высокооплачиваемый пост в своей торговой фирме.

Прочитав второе письмо, я задумался. Во-первых, я не мог понять, почему такие интимные письма Вера хранила под своим бельем. Ведь Наташа довольно часто безжалостно потрошит шкаф с тем, чтобы в очередной раз нарядиться в мамины обновы. Быть может, они намеренно хранились в таком месте?

С расчетом, что я их найду?

Во-вторых, меня поразило то, что Вера так часто залетала. От Афанасия, от Константина... В совершенстве знать весь спектр современных противозачаточных средств и так пошло залетать?

Значит, намеренно залетала? Чтобы вынудить любовника пойти под венец?

Но откуда у нее такое неистовое желание выскочить замуж в двадцать лет? От неуверенности в себе? Наверное. И еще из-за того, что у нее не было отца, фактически не было. Отсюда желание поскорее завести мужчину, мужчину-отца, который защитит, обогреет и внушит уверенность в завтрашнем дне.

Да, все дело в комплексах, привитых в детстве. Вера рассказывала (я, кажется, упоминал об этом), что с самого ее рождения отец смеялся над ее худобой, называл глистой, рассказывал анекдоты о дистрофиках. Когда дочь повзрослела, не раз говорил (в шутку, не в шутку – не важно), что мечтает о том дне, когда она уйдет из его дома.

Один Шакал говорил ей приятные вещи. Шакалы всегда говорят только приятные вещи.

Третье письмо было прислано из Курска. Истерическое, совсем не мужское письмо. «Ты мне угрожаешь!!! Да как ты смеешь! Я не люблю тебя, наши отношения были ошибкой! Ты сама мне навязалась! Немедленно сделай аборт!» и так далее.

Вот негодяй! Гнида! Лично я, попав в такую ситуацию, сразу женился. Лишь только Ксения Кузнецова, потупив глазки, поведала мне, что беременна, я, как юный пионер пошел в загс строевым шагом.

И потом мужчиной себя показал серьезным, а не каким-нибудь там мелкобуржуазным оппортунистом. Когда она через неделю после подачи нами заявления в очередной раз потупила глазки и сказала, что ошиблась, что была не беременность, а задержка менструаций. Знала Ксюха, что если я обещал, то значит сделаю. Если даже жениться обещал. Знала, что у меня, простака, слово крепкое...

Четвертое письмо также несло на себе штамп одного из почтовых отделений города Курска. В нем выражалось сожаление по поводу выкидыша и последовавшей за ней душевной болезни. И выражалась надежда, что у Веры все образуется и она, наконец, найдет своего единственного человека.

А пятое письмо... Точнее, конверт. На нем не было ни марок, ни штампов. В нем лежала записка, написанная почерком Веры. Вот ее содержание:

Константин!

Ты не берешь телефонную трубку и не открываешь мне двери. И совершенно напрасно. Я давно поняла, что между нами ничего не могло случиться хорошего. Теперь я вылечилась, вылечилась от тебя. И все, что я хочу, так это забрать у тебя свои вещи, хотя бы потому, что такой низкий человек, как ты, может воспользоваться ими в низменных целях. Завтра в девять часов вечера я приду за ними. Изволь открыть мне дверь.

Вера.

P.S. Не забудь положить мой красный халатик с черными оборками.

Ниже постскриптума стояла дата. Я вперился в нее округлившимися глазами. Записка была опущена в домашний почтовый ящик Константина за день до его смерти, ровно за день до его смерти в своей ванне!

Сукин сын клюнул на записку.

Он открыл дверь, пряча глаза, сунул отверженной любовнице пакет с зубной щеткой, махровым полотенцем с надписью «Вера», а также пушистыми шлепанцами с голубыми помпончиками и парой черных кружевных трусиков. А она, с трудом сдержав слезы, покопалась в пакете и сказала холодно:

– Ночную рубашку забыл положить. Красную, с кружевами... Помнишь, ты говорил, что тебе нравиться... снимать ее с меня?

Константин кивнул, не вникая, и побежал в спальню.

Когда он вышел из нее с рубашкой в руках, алой, как пламя и опаляющей, как пламя, Вера сидела в кресле перед журнальным столиком. Распушенная прическа «каре», совсем немного косметики, белая кофточка в алый горошек, бежевый пиджак с юбкой и две таблетки в кармане.

– Посидим на дорогу? – спросила, небрежно бросив ночнушку в лежавший под ногами пакет...

– Все папа, мультик кончился! – вырвала меня дочь из квартиры Конставнтина. – Такой противный...

– А что же ты его смотрела?