Зеркало ночи - Вирен Георгий Валентинович - Страница 2

И вот теперь пришла зима, и он Знал, кто остался в поселке. На сорок домов – четыре живые души.

Старуха Ядвига Витольдовна – сморщенный остаток человека, прожившая жизнь такую страшную, что Матвей побаивался узнавать подробности – берег себя от еще одной беды. Старуха уже много лет была почти невидима: о том, что она пока существует на свете, соседи узнавали зимой – по расчищенной дорожке от калитки до дома, а летом – по раскрытому в любую погоду окну на веранде. Продукты ей обычно приносила почтальонша, а сама старуха с участка почти не выходила. За все прошлое лето Матвей видел ее один раз, да и то мельком – в заросшем саду заметил сгорбленную фигурку с огромной лейкой. Впрочем, зимой Ядвига Витольдовна изредка гуляла по поселку. С Матвеем она раскланивалась дружески: года два назад он починил ей радиоприемник.

Дядя Коля Паничкин – ветеран пьянства. «Первую рюмку, – счастливо вспоминал он, – опростал я на масленой в двадцать третьем году! Ты вникни, вникни – это ж какой стаж! Ты посчитай – ахнешь! Седьмой десяток лет пошел. А было мне тогда неполных тринадцать лет». В поселке уже не осталось никого, кому б дядя Коля не впечатал навеки в память эту масленую двадцать третьего года. Каждую весну он отмечал юбилей того события, и до глубокой ночи над поселком разносились: «Мы рождены, чтоб сказку сделать пылью…» Дядя Коля сознательно пел не «былью», а «пылью», вкладывая в это особый антирелигиозный смысл, так как под «сказкой» разумел конкретно Библию, а также все, имеющее отношение к вере. Он любил рассказывать, как в годы задорной комсомольской юности они всей ячейкой «распатронили» соседнюю церковь, и было понятно, что воспоминание греет ветерана. В конце лета дядя Коля обходил дома поселка и просил у хозяев по пятерке, обещая всю зиму сторожить дачи от покражи. За такую цену никто не отказывал, и дядя Коля с карманами, полными пятерок, направлялся к магазину. Если же зимой какой-то дом все-таки взламывали (шпана из райцентра набегала), то дядя Коля шел к хозяевам каяться: «Виноват! Оплошал, не уберег добро, родные мои! Вертаю средства, совесть не позволяет, раз оплошал!» – и благородно возвращал деньги. Поскольку за зиму обычно обкрадывали только две-три дачи, то дядя Коля не оставался внакладе.

Ренат Касимов, приятель и ровесник Матвея, филолог. Он так устроился в своем институте, что ездил туда раз или два в неделю, а остальное время сидел в огромном пустом доме и писал – который год писал исследование о временных отношениях в поэзии. Дача сначала принадлежала не Ренату, а его первой жене. При разводе он отдал ей все, нажитое двадцатилетними научными трудами: квартиру, мебель, машину, и попросил только дачу. Он вселился туда с чемоданом одежды и несколькими сотнями книг.

А четвертая живая душа – он, Матвей Басманов, военный пенсионер, майор в отставке, сорокадвухлетний летчик-испытатель, списанный по инвалидности семь лет назад после катастрофы. Он давно снимал комнатенку у одинокой тети Груни – сначала на лето, а потом и вовсе переехал сюда из подмосковного городка, где у него была квартира. А перед смертью тетя Груня возьми да и завещай ему дом.

Матвей растопил печку и, сгорбившись, сидел перед ней на низкой скамеечке, одно за другим бросал в пламя березовые полешки. Огонь заворожил его. Матвей вроде и собирался пойти на кухоньку согреть себе чаю, позавтракать, но вот никак не мог оторваться от огня. Нога совсем не болела, жар из печки разливался по лицу, по груди приятным теплом, и Матвей подумал: какая же странная штука – исполнение желаний. С каким судорожным отчаянием ждал он новой поры, немо звал ее, и вот она пришла, а он как будто не готов. А он как будто медлит вступать в нее, и что это с ним – растерянность счастья? страх обмануться?

– Эх, Матюшка, нелепый ты человек, – громко сказал он и, резко оттолкнувшись обеими руками, встал со скамейки. Сильно, с хрустом потянулся, как в молодости, и сразу ощутил себя здоровым и простым. И удивительное дело – тут же захотелось ему видеть людей, захотелось поговорить, и он решил пойти к Ренату – позвать к завтраку, а то небось сидит на книжках в холодной даче и зубы на полку.

И вдруг вспомнил про Карата, резво захромал к двери, спустился по крыльцу, погубив нежный снег, и крикнул, направляясь к будке:

– А где же моя собачка? У нас же сегодня с моей собачкой новоселье!

Карат – овчарка-полукровка – рванулся на цепи из будки, заурчал, забил хвостом, взметывая снег, запрыгал и даже гавкнул от радости. Матвей схватил его за толстую шею, потрепал по густой шерсти, отстегнул ошейник, и Карат вырвался, стремительно обежал участок, оставляя крупные ясные следы. Летом и осенью Карата держали в будке, а на зиму переводили в дом, в сени – такой порядок завела тетя Груня, и Матвей следовал ему. Он с удовольствием следил за Каратом, который носился по участку, принюхивался к новому времени года, по-щенячьи радовался… «Вот и хорошо, так и надо,

– бормотал Матвей. Потом отвязал цепь от будки, взял собакину миску с обглоданной костью и, многозначительно поглядывая на Карата, понес все это в дом. Карат понял перемену жизни и, ошалев от радости, бросился на Матвея, чуть не свалив его мощными лапами. Матвей достал из кладовки толстый половик, положил его в сени, рядом поставил миску, накрепко привязал к специальному кольцу цепь и опять поймал собаку за шерстяную шею: – Вот теперь мы вдвоем будем, собачара, теперь вместе в доме», – и в довершение праздника отрезал Карату здоровый ломоть колбасы. Потом посадил пса на цепь и пошел к Ренату.

Никто еще не ходил по улице, только кошачий след тянулся с краю.

– Эй ты, салям-алейкум, зиму проспишь! – закричал Матвей, стуча кулаком в дверь. Послышалось шарканье, стук запора, дверь отворилась, и появился Ренат в ватнике на голое тело.

– Заходи, заходи, – восторженно сказал он и побежал обратно. – Ты вот как раз вовремя, заходи, – крикнул уже из комнаты. – Иди-ка сюда, послушай, как интересно…

Матвей плюхнулся на продавленный диван, а Ренат, сидя на колченогом стуле напротив, уже настраивал гитару.

– Хорошо живешь – песни с утра…

– Ты погоди! Вот послушай, только внимательно…

Ренат, как слепой акын, запрокинул голову и запел медленно и монотонно, растягивая слова, рокочущим басом, какой появлялся у него только при пении.

– Понедельник, понедельник, понедельник дорогой…

При первых словах Матвей скривился как от боли, но быстро взял себя в руки и, опустив лицо, стал глядеть в пол. Ренат этого не заметил.

…Ты пошли мне, понедельник, Непогоду и покой.

Чтобы роща осыпалась, Холодея на ветру, Чтоб спала, не просыпалась Дорогая поутру…

Дорогая поутру.

– А теперь скажи, – торжествуя, продолжил Ренат, – когда это написано?

– Лет пятнадцать назад, может, больше, – мрачно ответил Матвей.

– Я не про то! – отмахнулся Ренат. – В какой день недели, в какую погоду?

– Шут его знает, – пожал плечами Матвей. – В понедельник, наверное… с утра…

– Вот! И я так думал! Но это чушь! Стихотворение написано в воскресенье, поздно вечером, даже ночью! То есть написано оно могло быть хоть в среду, но настроение – в воскресенье ночью. В дождь! И ветер – резкий, осенний! Листья не осыпаются – их срывает, несет, они липнут к заборам, к дороге, к деревьям. А вечером, только что, было тягостное, долгое выяснение отношений с этой женщиной, мучительное объяснение, не первое уже, понимаешь? И тогда ночью – мольба о понедельнике! Обращение в будущее: пусть будет непогода, пусть холод, но пусть – покой! Мольба о покое, понимаешь?

– Вроде так…

– Только так и именно так!

– Ну а что потом?

– Потом – суп с котом, – чуть-чуть обиделся Ренат. – Это для меня важно, подтверждает мою мысль. Попросту говоря, эмоциональный эффект достигается симультанно со сдвигом по временной координате.

– Действительно, просто, как я, дурак, не догадался, – Матвей наконец улыбнулся. – Обычный сдвиг по координате.

– Вот ты смеешься, а это чрезвычайно интересно!