Ложная тревога - Виндж Вернор (Вернон) Стефан - Страница 82

Краткое затишье в аду.

Она почувствовала бы это раньше, если бы ожидала чего-то подобного… или если бы ее настроение не настолько отличалось от того, что приближалось к ней: перезвон счастья, чистый и теплый. Ощущение внезапной свободы и спасения от холода.

Потом она увидела это. Его поверхность больше не покрывали черные и серые пятна. Она пылала, словно раскаленная головешка, но с лиловыми отсветами, которые, казалось, пронизывали все тело. Теперь, когда оно двигалось, можно было увидеть и его истинную форму.

Драгоценность была помесью морской звезды с четырьмя лучами из крохотной подушечки. Она проворно, изящно пробиралась сквозь багровый хаос, который царил за кварцевым окошком, и Санда могла чувствовать ее бьющую через край радость.

Дедушка был неправ. И Бабушка была неправа. Холод и пустота, которые излучало это существо, не были воспоминаниями о столетиях, проведенных в Антарктике. Это был бессловесный вопль протеста: существу по-прежнему было холодно, темно и одиноко. Как она раньше не догадалась? Это же совсем как Папин пес Тиран. Запертый на улице туманной зимней ночью, он выл и выл, часами оплакивая свои страдания. Драгоценность страдала от холода и одиночества куда дольше.

И теперь, совсем как пес, она пробиралась сквозь жар и блеск, охваченная нетерпением и любопытством. Потом остановилась, и Санда почувствовала ее замешательство. Потом скатилась вниз, туда, где когда-то была лестница. Замешательство усилилось, в нем появился оттенок возмущения.

Наконец, Драгоценность выбралась из завала. У нее не было ни головы, ни глаз, однако она видела – в этом не было никаких сомнений; наверно, это напоминало мысленную картинку. Существо чувствовало Санду и пыталось понять, где она прячется. Когда оно «увидело» девочку, это выглядело так, словно прожектор ощупывает небо и внезапно фиксирует цель. Все внимание сосредоточилось на ней.

Драгоценность скатилась со своей «наблюдательной вышки» и стремительно пересекла горящие руины. Она взобралась по балкам, которые громоздились перед люком, и, оказавшись буквально в нескольких дюймах от окошка, смотрела на Санду. Потом забегала взад и вперед по балкам, пытаясь добраться до нее. Настроение существа было смесью угодливого дружелюбия, воодушевления и любопытства, соотношение которых менялось почти так же стремительно, как огненная окраска его тела. Еще днем ему потребовалось бы несколько минут, чтобы на смену одному настроению пришло другое. Но тогда существо пребывало в замороженном, заторможенном, почти бессознательном состоянии. Как и все эти столетия, жизнь едва теплилась в нем.

Санда понимала, что существо было немногим более разумным, чем собака – во всяком случае, в той мере, насколько она считала собак разумными. Оно хотело прикосновения и не понимало, что оно несет смерть. Подобравшись к окошку, Драгоценность коснулась его лапкой. Кварц затуманился, покрылся звездочками… Санду охватил ужас, и Драгоценность немедленно отпрянула.

Она больше не касалась кварца, зато принялась тереться о дверь. Потом снова распласталась по металлической поверхности и позволила Санде мысленно «погладить» себя. Это немного напоминало прежнее прикосновение. Но теперь воспоминания и эмоции стали ярче, глубже и быстрее сменяли друг друга – стоило только пожелать.

Вот Бабушка, снова живая. Санда чувствовала, как Бабушка кладет руку на ее – ее собственную? – спину. Иногда задумчивая, иногда счастливая, часто одинокая. Перед этим был другой человек. Дедушка. Грубовато-добродушный, любознательный, упрямый.

Перед этим…

Что-то более холодное, чем холод, не вполне осознаваемый. Драгоценность ощущала свет, поднимающийся от горизонта и заливающий все вокруг, затем темнота. Свет и темнота. Свет и темнота. Антарктическое лето и антарктическая зима. Для нее, ослабевшей, времена года казались мерцанием, которое продолжалось в течение времени, непостижимого для крошечного мозга в теле морской звезды.

А перед этим…

Восхитительное тепло, еще более чудесное, чем сейчас. Прижиматься плотью к плоти. Быть ценным. Было много друзей, лица, странные для Санды, но легко узнаваемые. Все они жили в доме, который перемещался, который посетил много мест – некоторые теплые и приятные, некоторые нет. Запомнилось самое холодное. Охваченная любопытством, Драгоценность бродила далеко от дома и так замерзла, что друзья, отправившись на поиски, не смогли ее найти. Драгоценность потерялась.

И долго-долго – свет-и-тьма, свет-и-тьма, свет-и-тьма…

Чистое, ровное пламя бушевало лишь несколько минут. У себя в голове Санда слышала стенания Драгоценности, когда стены начали рушиться и подхваченный ветром водоворот пламени заметался по руинам. Жарче всего было в центре гостиной – вернее, того, что когда-то было гостиной. Однако Драгоценность по-прежнему прижималась к люку, чтобы не расставаться с Сандой и в надежде, что она вернет тепло.

Дождь быстро справился с огнем. Дым и туман укрыли пылающие руины. Возможно, потом завыли сирены – все-таки на дворе был 1957 год. Я задаюсь вопросом, что стало с Сандой, когда прибыли пожарные. Мне известно только одно: алмазы, в том числе и искусственные, хорошо горят.

Справедливый мир[103]

У меня есть всего два рассказа, написанных в соавторстве. Как правило, совместное творчество – это когда работаешь столько же, как обычно, но получаешь за это вдвое меньше. (Кит Лаумер отразил суть проблемы в названии своего эссе для «Бюллетеня» Ассоциации американских писателей-фантастов: «Как работать в соавторстве, чтобы тебя при этом не ободрали как липку»). В общем, было у меня два подобных эпизода. Первый раз – с моей тогда еще женой, Джоан Д. Виндж: я написал начало «Ученика разносчика», потом застрял, и Джоан закончила эту вещь. В другом случае обстоятельства были совсем иными: мы с моим другом Биллом Раппом просто хотели написать приключенческий рассказ. Мы вместе придумали сюжет, используя все накопившиеся на то время идеи. К примеру, нам обоим очень нравилось, как Пол Андерсон трактует сюжеты, где есть столкновение противоположностей, – то, как он допускает, что практически любое дело в известном смысле является правым. Билл набросал черновик, я его подработал, и Джон У. Кэмпбелл купил рассказ для «Аналога». (Жаль, это было последнее, что я продал Джону; он умер всего несколько месяцев спустя).

На орбите Юпитера звезда искусственного происхождения замерцала, колеблясь между материальным и энергетическим состоянием. Сложное возмущение, порожденное этими вспышками, распространилось за пределы Солнечной системы, и – вопреки нескольким классическим теориям одновременности – происходило это все со скоростью, во много раз превышающей скорость света.

В девятнадцати световых годах от этого места ресивер на второй планете звезды Дельта-Павонис выделил сигнал из статического треска ультраволновой космической радиации, и…

Чента почувствовал легкий, хотя и довольно ощутимый толчок: гравитация вернулась к нормальному для Новой Канады уровню. Это было единственным свидетельством того, что перенос завершился. Свет в кабине даже не мигнул.

(«Разумеется, мы не можем знать точно, с какой ситуацией пришлось столкнуться вашему предшественнику. Но судя по тому, что его рапорт запаздывает уже на полтора года, нам следует готовиться к худшему»).

Чента сделал глубокий вдох и встал, ощущая минутную эйфорию: трижды до этого ему доводилось сидеть в кабине переноса, и каждый раз его постигало разочарование.

(«… полагаю, вы готовы, Чента. Что я могу сказать человеку, который в одно мгновение должен преодолеть расстояние в девятнадцать световых лет? Ну, а с другой стороны, что мне сказать человеку, который остается?»)

Выход был позади его кресла. Чента ткнул рукой в панель управления, и дверь кабины беззвучно отъехала в сторону. За дверью была командная рубка межзвездного тарана-черпака (ramscoop starship). Чента протиснулся в дверной проем и остановился в тесном пространстве за командирским сиденьем. Все дисплеи управлялись компьютером и выглядели старомодно, но весьма симпатично. Над одной из консолей красовалась надпись аккуратными буквами: «IBM Канада: настоящая Канада снова на Земле». Чента провел сотни часов, работая в макете этой знаменитой рубки, но подлинник имел неуловимые отличия. Воздух здесь был какой-то неживой, стерильный. В том макете, на Земле, всегда оказывались какие-то техники, а в этом помещении за сто с лишним лет кроме предшественника Ченты никого не было. А с тех пор, как корабль-робот покинул Солнечную систему, прошло и вовсе уже более трехсот лет.