Бетонный фламинго - Вильямс Чарльз - Страница 40

Прошло три месяца, и я убедился, что со мной все в порядке. Мысли уходят, полиция меня не трогает, и мне не угрожает опасность заразиться этой эпидемической болезнью вины. Мрамор разбивается, резина — никогда.

Весной я вернулся в Сан-Франциско, окончательно оформил свои вклады, положив деньги на счета в трех банках, и заказал билет на судно, направляющееся в зону Панамского канала. Теперь я знал, чего я хочу, — стать вроде капитана Хоулта гидом по крупномасштабному морскому рыболовству, но только в Панамском заливе. Мне нравилась Панама, и я знал один из тамошних доков, где можно было построить великолепное рыболовецкое судно намного дешевле, чем в Штатах, — настоящее произведение спортивного искусства, с первоклассным снаряжением. И все это за шестьдесят тысяч долларов.

Правда, в течение недели, оставшейся до отплытия, я должен был выполнить одно дело. Я полетел в Новый Орлеан. Первые два дня там провел в библиотеке, просматривая подшивки газет. Последние упоминания о деле Чэпмена были в конце февраля. Его предали забвению, так и оставив неразрешенным — не в том смысле, конечно, что не был известен убийца, а в том, как ей удалось это сделать.

Теперь полиция была уверена, что Мэриан покинула отель в Нью-Йорке вечером тринадцатого ноября и вылетела в Майами под фамилией Уоллес Камерон. В Майами след ее терялся. Дежурный клерк в мотеле «Дофин» помнил, что вручил Чэпмену письмо, как только тот приехал, и что спустя несколько минут Чэпмен заказал такси и куда-то отправился. Однако поехал он к ней или еще куда-нибудь, никто не знал и теперь уже никогда не узнает. Хотела ли она действительно убить его? Или только издевалась над ним, угрожая раскрыть какое-то темное дело в прошлом?

Возможно, это в конце концов и свело его с ума.

Трое экспертов по почеркам были убеждены, что подписи на двух чеках и на квитанции — подделка, в то время как Корел Блейн и Крис Лундгрен были столь же твердо убеждены, что человек, с которым они разговаривали по телефону, мог быть только Чэпменом. Полиция установила мои маршруты по Флориде, и, хотя получила с десяток различных мнений относительно моего возраста, цвета волос и глаз, в общем это был портрет Чэпмена, как мне в свое время и говорила Мэриан. Приметы же, отмеченные одинаково всеми свидетелями, были как раз те, которые домыслил я сам и которые намеренно культивировал.

Фирма «Чэпмен интерпрайзес» находилась в процессе ликвидации. Этим занимался отец Чэпмена. Корел Блейн уехала из Томастона. Вся эта бессмысленная трагедия завершилась, и лишь один вопрос — как? — остался без ответа. Во всяком случае, был известен действительный виновник (ибо она сама в этом призналась) — отвергнутая и ожесточенная женщина, бывшая раньше его любовницей.

Я взял напрокат машину и отправился в путь.

По дороге купил цветы. Название городка, куда я направлялся, было Бедфорд-Спрингс. Городок этот не значился ни на одной из туристических карт, а я знал лишь, что он находится где-то милях в пятнадцати от Томастона. Я долго не мог понять, почему она захотела, чтобы ее похоронили на каком-то безвестном кладбище в Луизиане, если ее родные были в Кливленде. Наконец, решил, что с Бедфорд-Спрингс у нее были связаны какие-то воспоминания. Я, например, понимал, почему она приезжала в Сан-Франциско — там она обвенчалась с Форсайтом, почему ездила в Стэнфорд и что делала в те последние несколько дней, когда пришла к мысли, что дальше жить невозможно. Но Бедфорд-Спрингс?

Вечерело, когда я наконец добрался до городка. Он располагался в нескольких милях от шоссе. В сущности, городка как такового и не было — только белая церковь, осененная старыми дубами, стоящая посреди слегка холмистой местности. Лиственные деревья перемешивались здесь с соснами. Тут и там мелькали одинаковые фермы. Ни одного дома поблизости.

Стоял конец апреля, и все деревья утопали в густой зелени. Я остановил машину возле церкви, вышел и направился к маленькому кладбищу, чистенькому и ухоженному. В глубине темнел лесистый овраг с высокими деревьями. Поодаль, справа от меня, человек, шедший за мулом, распахивал склон песчаного холма. Не было слышно ни звука, кроме щебета птиц да журчания воды где-то на дне оврага.

Я нашел ее могилу и положил на нее цветы.

Затем огляделся и подумал, что это самое уединенное и некрасивое место из всех, какие я когда-либо видел. А потом внезапно я понял, почему она вспомнила о нем в тот последний час в номере отеля в Сан-Франциско и что это место для нее означало. Покой! Именно покой! Это сразило меня внезапно и беспощадно, как и тогда в баре «Эль Прадо». Я заплакал. Я долго плакал, не в силах унять слезы.

Я сидел в машине и смотрел через железнодорожные пути на большую вывеску, которая гласила: «Чэпмен энтерпрайзес». Неужели, подумал я, настанет день, когда я почувствую, что виноват перед ним? Никогда, ни на один час я не владел и частицей ее существа, а ему она отдавала всю себя в течение шести лет. Потом он выбросил ее, словно она была вещью, которую можно купить, использовать, а потом выкинуть за ненадобностью.

Здесь мне все было знакомо, словно я прожил тут многие годы. Названия улиц вспыхивали и выстраивались в моем сознании, когда я проезжал по городу. Я разыскал ее дом и остановился перед ним под высокими вязами, от которых уже тянулись длинные вечерние тени. Это был белый каркасный дом в два этажа. Перед ним расстилался аккуратно подстриженный газон с несколькими клумбами настурций. Отсюда до центра города было всего четыре квартала. В хорошую погоду она ходила на работу пешком.

Я вышел из машины.

Каким-то чудесным образом вечер вдруг превратился в раннее утро, и я увидел, как она идет впереди меня свойственной ей грациозной походкой, стройная, нарядная, легко и прямо неся темноволосую голову, увенчанную плоской шляпкой, надетой слегка набок, — той, что была на ней в день ее возвращения из Нью-Йорка. Как чудно и необычно выглядела она здесь, в этом провинциальном городке. И хотя я был позади, я каким-то образом видел ее лучистые синие глаза — синие глаза с фиолетовым оттенком и с выражением непоколебимого самообладания, выдержки. Видел я и легкий юмор в этом взгляде, когда она, склонив подбородок на сплетенные пальцы, спросила меня в тот день на Ки-Уэст: «А какие у вас еще комплексы, мистер Гамильтон, кроме робости?»

Эти же глаза блестели от слез, когда в номере она покачала головой: «Нет, Джерри! Слишком поздно! Наш прекрасный розовый фламинго сделан из бетона, и у меня больше нет сил, чтобы нести его. Но ты дал мне его, и я найду место, где его поставить».

Передо мной была площадь в центре города.

Повернув за угол, я пошел по южной стороне. Напротив находился вход в большое здание, на карнизах которого суетились воробьи. Сколько тысяч раз она проходила по этому тротуару, в понедельник утром, субботними вечерами и в яркие августовские полдни!

Входная дверь находилась между ювелирной лавкой Бартона и магазином мужской одежды.

Я поднялся по лестнице, где по ступенькам когда-то постукивали ее тонкие каблучки, на самый верх и повернул по коридору направо. На стекле входной двери позолоченной гравировкой блестела надпись: «Чэпмен энтерпрайзес».

Я толкнул дверь и вошел.

Темноволосая женщина, сидевшая в приемной, приветливо взглянула на меня и спросила:

— Чем могу быть полезна, сэр?

Дверь во внутреннее помещение была закрыта. Я подошел и распахнул ее. Миссис Инглиш следила за мной, озадаченно хмурясь.

— Простите, — наконец сказала она. — Вы кого-нибудь ищите?

Вот они, эти три стола, и сейф, и стальные шкафы для документов, а справа — два окна, выходящие на площадь. За третьим столом, ближе к двери в его кабинет, сидела кареглазая девушка с веснушками на носу и печатала на машинке. Она вопросительно взглянула на меня.

Это — ее стол. Большой стол в центре комнаты. Я подошел к нему и коснулся руками.