Два зайца, три сосны - Вильмонт Екатерина Николаевна - Страница 5

– Привет! – засмеялась я.

– Чего ты смеешься?

– Все-таки я тебя знаю…

– То есть?

– Миклашевич, что тебе от меня нужно?

– С чего ты взяла?

– А что, ты хочешь сказать, что в тебе взыграли былые чувства? Впрочем, я не уверена даже, что они у тебя вообще есть…

– Олеська, кончай базар и давай встретимся.

– Зачем?

– Просто так… Хочу посидеть с тобой, поболтать… Давай позавтракаем завтра.

– Позавтракаем?

– Ага, позавтракаем. Ты же тоже ранняя пташка, давай в полдевятого в «Твин Пигсе».

– Это что-то новенькое.

– Да понимаешь, вечером сложно, днем просто немыслимо, а утром перед работой самое оно.

– Ты лучше сразу скажи, что тебе нужно.

– Да ничего мне не нужно, можно подумать, мне пять лет подряд было от тебя что-то нужно. Глупости. Ладно, давай завтра в полдевятого… – и он положил трубку.

Черт бы его подрал! Не поеду я завтракать… С какой это стати… Зачем бередить уже зажившую рану? Но с другой стороны… Встреча ранним утром вполне безопасна, она не предполагает продолжения, он поедет на работу… Ему, конечно же, от меня что-то нужно. Кстати, его деловые идеи бывают весьма неплохими, это может оказаться интересным… И вообще, мне любопытно с ним встретиться, я же его в «Пушкине» не видела… Мы не встречались года два… Решено, я поеду! Главное, надо только хорошенько выспаться, чтобы утром выглядеть молодой и прекрасной… насколько это возможно в моем возрасте. Да ладно, какие наши годы.

Телефон зазвонил снова. Ну, сейчас он мне скажет, что ему от меня нужно!

– Олеся? – голос был женский и смутно знакомый.

– Да.

– Не узнаешь?

Сердце перевернулось. Я не слышала этот голос давным-давно. Это был голос моей старшей сестры.

– Юля, ты? – разом охрипла я.

– Я, Олесенька, я!

– Боже мой, ты где?

– Я в Москве, еле нашла твой телефон! Я хочу тебя видеть!

– Ты… маме звонила?

– Нет, и ты не смей! Я хочу видеть тебя и только, я в Москве проездом, уезжаю послезавтра. Олеська, маленькая моя, как же я соскучилась!

– Юлечка, миленькая, ты где? Давай я сейчас приеду, говори адрес! Ты в гостинице? В какой? Боже мой, неужели это ты? Сколько ж мы не виделись? Лет двадцать, нет, больше? Какой ужас!

– Я видела тебя по телевизору… Ты стала такая… совсем другая… И я вдруг поняла, что ты-то ни в чем не виновата, и меня такая тоска охватила. Ты – писательница… Надо же…

– Юля, говори, куда приехать?

– Нет, Олеська, давай завтра… В два часа можешь?

– Господи, конечно, могу! Но тогда, может, ты ко мне приедешь?

– Нет, это потом, давай встретимся… какой у вас тут хороший ресторан есть? Пообедаем… поговорим… на людях… А то в домашней обстановке мы просто разревемся как две дуры… Олеська, у тебя есть дети?

– У меня сын, Гошка, ему четырнадцать… Такой парень…

– Привези фотографии, ладно? А муж кто?

– А мужа нет, мы развелись…

– И это правильно, сестренка! Господи, как я хочу тебя видеть…

– Юлька, говори, где ты, я сейчас же приеду!

– Нет, у меня завтра утром деловая встреча, я должна выспаться…

– Ну как угодно…

– Олеська, не обижайся, я правда не могу… Завтра в два… У тебя есть мобильный телефон?

– Конечно!

– Записываю!

Я продиктовала номер.

– Я позвоню тебе не позже одиннадцати и скажу, где мы встретимся, договорились?

– Да! Юлька, почему ты не хочешь сказать, где остановилась? Конспирация?

– Да нет, просто я у подруги…

– Ну, ладно, главное, ты в Москве, и мы завтра увидимся!

– Только поклянись, что ей ничего не скажешь!

– Клянусь!

Вот это да! Юлька в Москве! Сколько ж мы не виделись? Больше двадцати лет… А она так и не простила мать… Интересно, а я бы простила? Наверное, да… Я многое умею прощать… Ах господи, она ни разу не сказала «мы», значит, она одна…

Это был, кажется, восемьдесят четвертый год…. Или восемьдесят второй. Но тогда вышло постановление или вернее негласный указ, о если не запрете, то о максимальном сокращении частных связей с иностранцами. Никто не мог знать, что советская власть скоро прикажет долго жить.

Юлька тогда заканчивала университет, она была красивой, веселой, жизнерадостной… И у нее случился роман с американцем. Его звали Ричард, Дик… Я хорошо помню его, он был, по моим представлениям, настоящим стопроцентным американцем, с ослепительной улыбкой в тридцать два безупречных зуба, загорелый, мускулистый, широкоплечий… Он приехал в Москву в гости к дяде, знаменитому композитору, жившему в нашем доме. Жена композитора познакомила Дика с Юлькой, и они сразу влюбились друг в друга, что ужасно не понравилось маме. И она попробовала запретить дочери встречаться с американцем.

– Не смей мешать моему счастью! – кричала Юлька. – Я его люблю!

– Какая любовь? Ты ж его совсем не знаешь! Он уедет, и ты никогда больше его не увидишь! И вообще…

– Он хочет на мне жениться! И я согласилась, вот!

Разговор происходил при мне, и я помню как побледнела мама.

– Замуж? Ты что, спятила? Замуж! За иностранца, тем более, за американца. А если он шпион? Если провокатор?

– Мать, опомнись! На дворе другое время!

– Много ты понимаешь! А о нас ты подумала? Что будет с Олеськой? Ее не примут в институт!

– Подумаешь, она ж не парень, в армию не заберут!

– А, ладно, тебе никто не позволит выйти за него.

– Почему это? Сейчас нет запрета на браки с иностранцами, «Варшавская мелодия» не пройдет!

– Ты не понимаешь, сейчас опять закручивают гайки… И, кстати, правильно делают! Влияние Запада…

– Тлетворное, да? – вопила Юлька. – А мне плевать! Это вы все терпели и шли на заклание как бараны, а я не желаю! Я люблю Дика, и мне плевать…

Такие сцены разыгрывались у нас по два раза в день. Конечно, я сочувствовала Юльке! Да, надо сказать, на все эти запреты мы уже не обращали внимания, в нас уже не было того всеподавляющего страха, как в наших родителях, хотя и они уже, судя по многим знакомым, были не так испуганы, но в нашей семье было много репрессированных в сталинские годы, а мамин двоюродный брат Дима сидел за Самиздат. И мама панически всего боялась. Она работала в Институте Мировой Литературы, занималась Горьким и опасалась даже о нем сказать хоть одно живое слово. Запрещенные книги она не то, что не читала, она даже в руки их брать боялась, и категорически запрещала нам. Однажды она нашла у Юльки под матрасом слепую копию романа Оруэлла «1984». Боже мой какой был скандал! Юльки в тот момент не было дома, и мать сожгла рукопись в эмалированном тазу. У нее тряслись руки, на лбу выступил пот и стучали зубы. Я была потрясена, и пыталась отнять у нее стопку тонкой, почти папиросной бумаги с бледно-лиловыми строчками, крича, что она не смеет, это чужое, и тогда она дала мне пощечину. Никогда прежде она не поднимала на меня руку… Когда Юлька узнала об этом аутодафе, у нее была форменная истерика, но вечером, когда мы легли спать, Юлька сказала:

– Знаешь, мне ее даже жалко… Как можно жить с таким страхом… Ужасно! Мне там, конечно, больше ничего читать не дадут.

Я читала все, что Юлька притаскивала домой. И всегда была на ее стороне, у матери был тяжелый характер, она во всем видела происки врагов. В молодости она была красива, но с годами лицо приобрело жесткость и даже надменность… Но то, что с ней творилось, когда она узнала о Юлькином романе с иностранцем, было похоже на приступ паранойи… Она не спала ночами, никого не подпускала к телефону, и если бы могла, заперла бы Юльку в квартире. Дик приехал на три недели. Роман развивался столь бурно, что он сделал предложение Юльке уже на девятый день. Скандалы не прекращались, однако, когда до отъезда Дика оставалось несколько дней, мать вдруг притихла. Я подумала, что она смирилась. Но внезапно Дик исчез. Оказалось, что его просто выдворили из страны. Уж не знаю, как это произошло, но он улетел. И не по своей воле. Жена композитора с тех пор проходила мимо всех нас, даже не здороваясь. Что было с Юлькой – не передать словами. Она кричала матери, что знать ее не хочет, что не может жить в одном доме с доносчицей… Мать только пожимала плечами – мол, она тут не при чем… Сказать по правде, я не могла поверить, что она действительно что-то сделала, но однажды спустя несколько лет, когда Юлька ушла из дому, я случайно услышала разговор матери с дедом, он в чем-то укорял ее и вдруг сказал: