Полнолуние - Белошников Сергей - Страница 61

– В том, что Филипп бесследно пропал, есть, разумеется, и моя вина…

– Какая такая вина? Ты-то здесь при чем? – бурно запротестовала я.

– А при том, что прикончить звереныша приказал не кто иной, как твой покорный слуга. И еще: ведь пристрелил волчонка Иван Пахомыч Пахомов. Который позавчера был зверски убит неизвестным преступником. Вот такие дела, Станислава…

Я невольно ужаснулась:

– Так ты думаешь, что он вернулся сюда? И стал мстить?

Дед молча кивнул.

– Спустя столько лет? Из-за обычного волчонка?! Но, дед, это же просто ни в какие ворота не лезет! Ведь для этого надо быть… – я запнулась в поисках подходящего определения, – ненормальным маньяком! Параноиком!

– А кто, по-твоему, как не параноик, мог таким зверским способом убить Ивана Пахомыча? А потом и Шаповалова?

– Ну хорошо, – сказала я. – Предположим, ты прав в своих рассуждениях. Он вырос, озверел окончательно и вернулся, чтобы убить дядю Ваню. Но при чем здесь Верин отец? Он-то чем перед ним провинился?

– Не знаю.

– А ты нашему дуболому про свои догадки рассказал?

– Кому-кому?

– Ну, этому майору, Терехину?

– Конечно же нет. Эта версия, если, конечно, она претендует на право называться таковой, пришла мне в голову только сегодня. Поздно ночью. Но сама понимаешь – все это мои голые умозаключения: убийцей может оказаться любой бывший воспитанник детдома. Или вообще посторонний человек. Никаких доказательств у меня нет.

– Как это нет? А фотографии мальчиков? А история про волка? А то, что этот парень бесследно исчез?

– Это отнюдь не доказательства, Станислава. Это только мои, пусть и достаточно веско звучащие, предположения. Общее место. Не более, чем артефакт, – устало закончил дед.

Ничего себе артефакт! Который мочит невинных граждан почем зря.

Я снова посмотрела на фотографию.

Да… Трогательная история про бедного сиротку, задумавшего отомстить белому свету, приобретала угрожающую правдоподобность. Все что угодно я себе могла представить, но чтобы такое…

Я почувствовала, как по спине побежали мурашки. Потому что меня поразила внезапная и очень неприятная мысль. Если действительно предположить, что этот здорово подросший волкофил решил расправиться со всеми, кто были так или иначе виновны (естественно, только в его наверняка исковерканном психозом сознании) в стародавней смерти волчонка, то следующими прямыми кандидатами на тот свет автоматом становятся двое людей – его брат и мой дед!

Неведомый брат свихнувшегося юнната меня нисколько не волновал – туда ему и дорога; все равно одна кровь, к тому же дурная. Но вот мой дед!..

Я взглянула на него. Он, вальяжно откинувшись на мягкую спинку кресла, пускал кольца к потолку с невозмутимым видом олимпийца-небожителя. Как будто тот, кто убил дядю Ваню и дядю Игоря, никогда не сможет до него добраться. Как будто все, что происходит в поселке, – просто интеллектуальные игры, а не настоящие кровь и смерть.

– Но ты понимаешь, что может случиться, если ты прав хотя бы на один процент? – спросила я.

– Разумеется, понимаю, Станислава. Я – наиболее вероятная следующая жертва, – спокойно, даже с долей самодовольства ответил дед.

И тогда я не выдержала. Соскочила с роликов. Я слетела с дивана и завизжала, как недорезанный поросенок. Начала сыпать ругательствами, бессвязно вопя о том, что он ни хрена не заботится ни о своей жизни, ни о моей; я обвинила его в эгоизме, бессердечии, тупости и отсутствии элементарного благоразумия. Я заявила, что если он сам не пойдет в милицию к майору, то тогда пойду я и все ему выложу. На всем протяжении моей истерики дед молча, с интересом за мной наблюдал. А когда я перевела дух, чтобы продолжить свою инвективу, он жестом руки остановил меня. Я в изнеможении рухнула на диван.

– Все, ты закончила? – поинтересовался дед.

– Все, – вздохнула я.

– А теперь послушай меня.

И он не очень внятно объяснил мне, что собирается сделать. Смысл его выступления сводился к тому, что прежде, чем что-либо предпринимать, он должен кое-что проверить. Получить подтверждение своей гипотезы. В противном случае он будет выглядеть полным кретином в глазах милиционеров. Мой корректный, сдержанный дед так и выразился: кретином. Какую именно проверку он собирается учинить – дед не сказал. Проверка – и все. Два-три дня. А если я ему собираюсь помешать – это мое личное дело. Но что я могу рассказать майору Терехину? Запутанную, бездоказательную и невнятную историю шестнадцатилетней давности?

В конце концов мне пришлось с ним согласиться. Скрепя сердце. Но я взяла с него наше честное благородное слово: если он еще что-нибудь узнает об убийце, то немедленно мне расскажет.

На том наш разговор и закончился. Остаток дня я провела у деда. Пообедав, валялась в траве, загорая и читая все того же многострадального Жапризо. Ближе к вечеру позвонила из Москвы Алена и сообщила, что все в порядке: Андрюша благополучно доехал до Москвы и всех развез по домам. Мы еще немного посплетничали, и я повесила трубку. Потому что дед уже звал меня от машины – ведь мы должны были ехать чаевничать к родителям.

Куда, между прочим, я вчера днем пригласила и Антона Михайлишина.

Редкие звезды слабыми искорками уже вспыхнули на небе. Летний закат млел, догорая, раскинувшись неяркой полоской по краю горизонта. Ночь опять обещала быть очень теплой, даже душной. Сад понемногу тонул в темноте, и только самые макушки деревьев еще влажно светились, отражая последний дневной, уже рассеянный свет с запада. А кусты смородины и крыжовника уже полностью растворились в темени.

Сегодня была суббота.

А у нашего семейства была стойкая традиция раз в неделю, по субботам, вечером собираться на открытой веранде родительского дома и гонять чаи с пирогами. Мама, стопроцентно городской человек, была тем не менее великая мастерица по части настоящих русских деревенских пирогов. Благодаря какому-то природному, Богом данному чутью, у нее всегда получалось изумительно пышное и душистое тесто. У меня ничего подобного сроду не выходило. К тому же она знала невероятное количество рецептов начинок для пирогов, расстегаев и кулебяк и просто обожала колдовать над ними.

И когда румяные, пышущие жаром пироги, распространяя удивительно нежный и уютный аромат, в конце концов появлялись на столе, у постороннего наблюдателя вполне могло создаться ощущение, что привлеченный неземным запахом над этим столом склоняется невидимый гений очага и начинает заботливо колдовать над едоками, укрепляя их души любовью к семье и дому.

Не я так сказала: это дед однажды, после четырнадцатого пирожка, нафаршированного ливером с белыми грибами, выразился столь высокопарно. Причем отметил, что сейчас за него говорит его желудок.

В центре стола, сияя медалями на толстом пузе, довольно посапывал купеческий ведерный самовар. А над самоваром светилась старинная керосиновая лампа под стеклянным светло-зеленым абажуром в стиле модерн – подарок деда. Он утверждал, что она в свое время принадлежала самому Кустодиеву, и я была склонна ему верить. На белоснежной хрустящей скатерти Ксюша заранее расставила блюдца, розетки, чайные чашки, сахарницы и вазочки с разнообразным вареньем. И, естественно, два больших блюда с пирожками и расстегаями. Сегодня они были с рыбной начинкой. Все эти вкусности в чинном порядке выстроились по кругу, поскольку стол, за которым мы расположились, конечно, был круглым. Как и полагается при солидном дачном чаепитии.

Папа, мама, и мы с дедом – таким образом, все наше семейство расположилось на веранде в теплом свете старинной лампы. Мама как хозяйка дома самолично разливала из самовара кипяток по чашкам. Сидели мы уже давно, почти час. Первый голод был утолен, и теперь мы просто гоняли чаи, поддерживая неторопливую беседу. Сначала разговор, естественно, долго и нудно крутился вокруг убийств. Но потом дед, умница, сменил тему, и сейчас за столом в основном обсуждались старинные рецепты пирогов и достоинства различных сортов чая. В этот раз мы пили какой-то необычайно черный и пахучий "липтон", привезенный на днях папой из Москвы. Он, в отличие от деда, кофе вообще не пьет. Его страсть – это чай. На чайные темы папа готов рассуждать буквально часами. И вообще он у меня изрядный англоман. Кажется, в этом папа слегка подражает героям своих любимых книжек, написанных графом Толстым. Который Лев.