Ведьма и князь - Вилар Симона - Страница 24

– Все ли ладно? – спросил у несшего службу охранника.

– Все, батька.

Ишь, они все еще его батькой кличут. Хотя после прошлых неудач… Вон теперь Хагни тут всем заправляет. А какой из него страж границы? Сейчас, вместо того чтобы обойти дозорных, велел вынести ему бочонок ячменного пива, черпает из него ковшом-утицей. Теперь не встанет, пока все не вылакает. Варяжья порода! Тоскливо ему тут, видите ли. Вот и напивается, потом начинает орать свои иноземные песни, вскидывает руки к небу. В такие минуты к пьяному Хагни лучше не подходить. Лют, зол, а каково это на пути берсерка бешеного встать, Уклеп знает. Приходилось. Так что пусть Претич своим варягом тут никого не пугает. И Уклеп еще отстоит на этой заставе свое законное место, которое потерял из-за чрезмерной доверчивости…

Старый воин понуро возвращался в избу. Прошел мимо хохочущих Претича с девкой, даже не глянув в их сторону.

– Что это он все дуется? – полюбопытствовала Малфрида у паренька.

– Да не со зла он, – тоже глядя вслед уходящему, ответил Претич. – Ты пойми, он прошлым летом в степи беглеца нашел, как нынче тебя. Человек вроде бы от печенегов сбежал, еле живой был. Ну, Уклеп с дружинниками и привезли его на одну из застав. Выходили, к дозору приставили. Тот поначалу хорошо себя проявил, Уклеп его даже хвалил. Да только пришлый оказался наворопником[63] печенегов. Он выведал все и навел копченых. Много тогда витязей русских полегло, три града-крепости были сожжены и разграблены, реки крови пролились.

Малфрида чуть склонилась к юноше.

– Вот ты такое знаешь, Претич, отчего же мне доверился? Я ведь тоже могу оказаться наворопником.

– Ты? О ты…

Он смотрел на нее, не отрываясь. Может, в Чернигове паренек и знавал девок краше этой, но ни одна ему так не нравилась. И Претич невольно клонился к ней, видел, как мерцают в сумерках ее дивные очи, как сладко улыбаются губы, волнуются, словно живые, пышные темные кудри вдоль лица. Она улыбалась ему маняще, однако едва юноша касался ее груди, там, где ослабла шнуровка рубахи, Малфрида отталкивала его руку. При этом начинала смеяться, и он смеялся тоже, пока не делал новой попытки. В конце концов, ведьме это надоело. Она склонила голову Претича к себе на колени, провела по его светлым вихрам и осторожно уложила голову уснувшего паренька на завалинку. Пусть спит до утра. Сама же встала, потянулась. Тихо-то как! Только что-то тягуче напевает Хагни над своей бочкой, слышится крик ночной птицы да доносится от реки кваканье лягушиного хора. К дождю, должно быть.

На другой день было душно, небо затянуло серой пеленой. Очередной дозорный отряд воинов покидал крепость Малодубовец, отправляясь на службу. С ними поехал и Претич. И хотя он оглядывался на Малфриду, желание стать настоящим воином бродило в нем куда сильнее. Малфрида же еще вчера по линиям его руки разглядела, что Претичу суждена долгая воинская слава. Хорошая у него вообще была ладонь, с ровными четкими линиями честного человека, долгая прямая линия жизни. И Малфрида о Претиче не волновалась, даже порадоваться могла – он ей понравился.

И опять ее разыскал Уклеп. Малфрида сидела на той же завалинке и костяным стругом выглаживала древки для стрел. С этим занятием она справлялась мастерски, и Уклеп какое-то время постоял, наблюдая за ее работой, даже одобрительно кивнул.

– Вот что, девка, не желаешь ли поупражняться со мной на добром булате? Я ведь еще вчера, кажись, предлагал. Хочу поглядеть, что ты за поляница, враз бьющая десятерых печенегов.

Малфрида вздохнула. Вообще-то она не имела ничего против этого воина, хотя и надоедать понемногу начал.

– На булате это ты со своими кметями упражняйся. Если же хочешь узнать, как печенеги полегли, дай мне лук.

– Добре.

Он велел принести ей лук, и Малфрида только по рисунку, вышитому на налуче,[64] поняла, что это один из ее трофейных печенежских луков. А ведь до сих пор она его и в руки не брала. Теперь же разглядывала. Те луки, с которыми она ездила на ловы с князем или еще раньше стреляла дичь в древлянских лесах, были совсем другими. Этот же гораздо короче, с двойным изгибом, сделанный из рога и дерева, и очень тугой. Недаром печенеги натягивали его от груди, а не так, как она привыкла, – держа вертикально и натягивая тетиву до уха. Но чтобы так натянуть печенежский лук.

«Со мной моя сила. Справлюсь».

Собравшиеся поглазеть на стрельбище воины только подивились, когда хрупкая с виду девица ловко наложила оперенную стрелу и растянула тугую тетиву из прочных бычьих жил до скрипа в луке. Только сказал кто-то:

– Перчатку забыла надеть. Без перчатки тетива руку поранит.

Но Малфрида знала, что сможет выстрелить и так. На ее пальцах еще остались мозоли заправской охотницы. А стреляет без перчатки либо совсем неопытный, не ведающий, как рвет кожу жесткая тетива, либо, наоборот, привычный да умелый. Вот она и спустила тетиву, метя в обозначенный кругами срез дуба, установленный на подставке.

Чужой печенежский лук, хоть и не пристреленный по руке, подчинился опытной охотнице. Распрямился с негромким гудением – и стрела, свистнув в воздухе, с тупым стуком вонзилась в центр мишени. Вокруг одобрительно загудели, а Малфрида, словно не желая останавливаться, уже доставала очередную стрелу из тула[65] за спиной. Стреляла не целясь, безошибочно вогнав второе оперенное жало точно рядом с первым. А там и третье, четвертое, пятое. Только серые соколиные перья чуть дрожали, когда стрела вонзалась в цель.

Тут даже Уклеп заулыбался.

– Ну, будет, будет. Вижу, что не зря ты с древлянским выговором. Отменно стреляешь, как эти лесные охотники.

Она и сама была довольна. Выходит, и без чародейства она кое на что способна. А вот на что? И опять это непонимание: откуда умение, кто обучал? Нет, все скрыто в какой-то дымке, не вспомнить.

Вечером, уже удалившись в отведенную ей горенку, Малфрида размышляла о своей странной забывчивости. Отца и мать не могла припомнить. Странно. А были ли у нее братья, сестры?

Забыла. Скорее всего, ее еще малюткой забрали от родных волхвы, обучили чародейству. Вот волхвов она помнила неплохо. Помнила лесные чащи древлянские, капища, неугасимый ведовской костер на заветной поляне в Диком Лесу.[66]

В крепости уже все затихло в ночи. За окошком, затянутым бычьим пузырем, шуршал дождь. Дозорные еще не вернулись. Может, остались в степи? Малфрида не знала местных обычаев, но поняла, что совсем не прочь пожить тут какое-то время. И люди близко, и духи. Вон лохматый домовой по полу шастает. Думает, она его не видит, но подошел послушно, когда ведьма поманила, повел заостренными, как у кошки, ушами, глазами радужными зыркнул. А там и кутиха[67] показалась – худенькая прозрачная старушонка, с завязанным под острым подбородком платочком. Оба сели на полу, с благоговением глядя снизу вверх на ведьму.

– Люд тут хороший, – поведали они ей, – молочко не забывают нам у порога поставить, пыль выметают, чтобы мы не чихали да не гневались. Но никогда нас не замечают. Да и как заметить, – они же простые. А ведун местный редко сюда наведывается. Да и ведун он из простых, больше лекарствует, когда покличут, а так на капище обитает, требы богам возносит да совершает обряды, когда хоронят кого. Хоронят тут часто. Пристепье-то часто войной грозит. Вот и нынешние, что в дозор ушли, уже нескольких потеряли.

– Откуда знаете?

– Да тут Ласкавец из степи прилетал, шуршал камышом на крыше с Горишным,[68] а мы и подслушали. Поведал Ласкавец, что у побитого молнией дуба в степи наши схлестнулись с печенегами. Многих из степняков уложили, но и своих навек оставили в травах. Те же, кто уцелел, сюда возвращаются.