Принцесса викингов - Вилар Симона - Страница 73

Спален в большом доме усадьбы было немного, а так как Эмма решительно отказалась проводить ночи в стабюре, ей пришлось делить покой с Ингрид. Порой по вечерам к ним заглядывал Бьерн, дурачился и смешил обеих. Эмма не знала, как вести себя, ибо Бьерн уделял ей куда больше внимания, чем невесте. Но Ингрид была еще совершенным ребенком, чтобы ревновать, а Бьерну хватало благоразумия сдерживать себя. Его последний поцелуй всегда доставался Ингрид. Эмме девочка безгранично доверяла и была по-детски влюблена в нее. Особенно это проявилось после медвежьей охоты, которую в один из первых дней в начале декабря устроил Ботольф. Когда мужчины возвратились с добычей, то устроили на туне[38] воинственные пляски вокруг огромной рыже-бурой туши. Перед этим Бера с Эммой отведали из нескольких бочонков, насколько выстоялся мед, и если сама хозяйка и глазом не моргнула, девушке все время хотелось смеяться. Когда же она увидела пляшущих в кругу с песнопениями воинов, то, недолго думая, присоединилась к ним. Ее не удерживали – ведь христиане не ведают норманнских обычаев, зато Ингрид это дало повод присоединиться к подруге, а вслед за нею и еще несколько женщин воспользовались случаем поплясать лишний раз.

Суровая Бера была недовольна, но Ингрид лишь потешалась над ней и льнула к Эмме:

– После того как ты появилась в Байе, здесь стало особенно весело, – и добавляла едва слышно: – Отец не хочет, чтобы ты стала женой Атли. Я слышала, он говорил, что воспользуется любым предлогом, чтобы отсрочить ваш брачный пир.

Сама же она с нетерпением ждала, когда пройдет праздник Йоль, после которого наступит время ее свадьбы. Для нее это было словно новая игра, и для легкомысленного Бьерна, казалось, тоже. Он плясал с Ингрид, катал ее верхом, дарил безделушки, однако взгляд его по-прежнему вспыхивал темным огнем, когда он видел Лив.

Едва опускались ранние зимние сумерки, в дом набивалось множество народу: старики, молодые мужчины, женщины. Дети и собаки возились под столами, чадили плошки с жиром, трещали смоляные факелы, гудело пламя в очагах. Становилось светло и жарко. Вечерние трапезы обычно бывали обильными – колбасы, копченое сало, мед в сотах, всевозможные лепешки, сыры, а также великое множество рыбы – свежей, вяленой, маринованной, копченой и соленой. Пили также немало. Женщины следили, чтобы на столах ни в чем не было недостатка; рабы, сытые и часто под хмельком, усердно помогали им. После еды и возлияний никто не стремился в постель, но обычно никто и не сидел без дела: занимались починкой сбруи, перчаток, чистили оружие. Женщины вязали, шили. Эмма и здесь привлекла к себе всеобщее внимание своим голосом, и ее нередко просили спеть. Бывало, мужчины обсуждали деяния Ролло и громко хвалили его, и тогда Эмма жадно вслушивалась в их речи.

Когда дом затихал, она уходила в свою горницу и долго лежала без сна. Стоило ей остаться наедине со своими мыслями, как ее охватывала печаль. Только себе самой она могла признаться, как тоскует без Ролло, как ждет его и как страшится его приезда.

– Думаю, он прибудет к Йолю, – сказал как-то Ботольф. – Сын Пешехода не упустит случая отведать праздничной свинины и осушить жбан браги со старым Ботольфом. Так что будь наготове, дитя.

Снег, выпавший в начале декабря, валил несколько дней подряд, но в большом доме было жарко, мужчины порой раздевались по пояс в дыму очагов. Случалось, здесь затевали борьбу или засиживались у огромной доски за игрой с резными фигурками, похожими на шахматные, но совсем с иными правилами.

Бьерн Серебряный Плащ был в городе всеобщим любимцем, и его часто приглашали в другие усадьбы, упрашивая рассказать или спеть что-либо. Глаза Бьерна загорались, и когда гул слушателей стихал, он вставал, опорожнял свой рог и заводил длиннейшие повествования о богах и героях, о старухе Вельве, поджидающей мертвых у входа в мрачное царство Хель, о пророчествах и гаданиях, о кознях Локи, о злом колдовстве. Эмма любила отправляться вместе с ним, заводить новые знакомства. Ее уже знали в Байе, а иной раз просили рассказать о Боге христиан. Особенно прислушивались к ее речам женщины, а также старики, которые считали, что совершили недостаточно подвигов, чтобы вознестись в чертоги Валгаллы. Мрачная перспектива угодить в царство Хель их вовсе не привлекала, а вот оказаться в раю, приняв новую веру, было заманчиво. Их привлекало также и то, что даже брат великого Ролло сделался христианином. Некоторые из них стали захаживать в церковь, прислушиваться к службам, и Эмма видела в этом свою заслугу, о чем, встретив сестру Марию, не преминула сообщить. Но на монахиню это не произвело никакого впечатления. Она твердила одно: Эмма должна стать причиной раздора между братьями, и тогда франкская земля напьется черной норманнской крови. Не было смысла доказывать ей, что нет такой силы, которая могла бы поколебать власть конунга в Нормандии, даже если Атли и отступился бы от него.

Ролло, однако, все еще не было, и даже Бьерн стал недоумевать, отчего конунг не поспешил на его зов, тревожась о брате.

Эмма порой вместе с Ботольфом покидала пределы города, посещая окрестные селения с усадьбами норманнов. Недалеко от Байе располагался заброшенный друидический менгир, откуда викинги также брали камень для постройки стен. Ботольф пригласил ее заглянуть и туда, но Эмма отказалась. Слишком свежи были воспоминания об опасности, которой она подверглась, выказав пренебрежение к чужой вере. Теперь она научилась уважать чужие обряды. По этой же причине она осталась ждать ярла, когда он отправился в священную рощу норманнов на холме, где находилось главное капище. Издали она видела развешанные на голых сучьях ясеня жертвоприношения богам – овец, свиней, коз. За капищем начинался глухой еловый лес, куда она порой ходила с женщинами за хворостом. У опушки леса бил незамерзающий источник с вкусной, чуть сладковатой водой. Источник был очень древний, и близ него высилось изваяние какого-то кельтского божка, но христиане в Байе поведали ей, что это надгробие на могиле епископа Сульписа, погибшего много лет назад от руки норманнов. Даже язычники считали воды источника целебными.

Сестра Мария часто поила Атли этой водой, и к середине декабря, когда установились трескучие морозы, ему стало заметно лучше, он начал даже вставать. Однажды Эмма увидела его сидящим, закутавшись в меха, на ступенях лестницы стабюра. Рядом с юношей жалась Виберга.

Эмма давно заметила, что христианка-рабыня привязалась к Атли, она проводила с ним все свое время, ухаживала за ним, вела нескончаемые беседы, и ее вечно брюзгливое личико становилось нежным и привлекательным, когда она глядела на юношу. К Эмме, когда та приходила проведать Атли, Виберга относилась с ревнивой подозрительностью, и Эмма не раз замечала, что лежанка у стены стоит нетронутой, и однажды, когда Атли спал, в упор спросила, не делит ли Виберга с ним ложе.

Девушка вспыхнула:

– Ночью здесь холодно, а вместе нам гораздо теплее.

И добавила с вызовом:

– Вы ведь пренебрегаете им ради хмельных пирушек в усадьбе.

Эмма отвернулась, чтобы скрыть улыбку. Пожалуй, она была рада, что у Атли появилось существо, которому он по-настоящему небезразличен.

Обычно, когда приходила Эмма, Виберга усаживалась в стороне и слушала ласковые слова юноши, обращенные к Эмме, с самым несчастным видом.

– Посиди еще, – просил Атли, и Эмма, приникнув к его изголовью, начинала ласково перебирать его волосы, но мысли ее при этом были так далеко, что она почти не слышала, как юноша говорит ей о своей любви.

В тот день, когда Атли, наконец, поднялся, Лив учила Эмму кататься на коньках за большими сугробами у конюшен, где была небольшая ледяная площадка. Коньки были выточены из твердого дерева и привязывались к сапожкам кожаными ремешками. Лив умела кататься превосходно, но Эмма оказалась неуклюжей и часто падала. Лив хохотала, но потом умолкла. Помогая Эмме подняться, она проговорила: