Королева в придачу - Вилар Симона - Страница 66

– Я скажу, черт побери, – нелюбезно огрызнулся тот, – что эта кокетка действительно слишком хорошенькая, и её красота и живость вполне могут воодушевить стареющего Людовика на такой подвиг, что у Франции появится наследник престола, едва мы отпразднуем день Пресвятой Троицы.

Франциск перестал улыбаться. Взгляд его стал грустным.

– Ты хочешь сказать, что у меня теперь самые иллюзорные надежды на корону?

– Более чем когда-либо. Однако следует учитывать и возраст Людовика, при котором мало только возжелать. Гм... К тому же, как мне сообщили, сама Мари Тюдор все ещё тоскует о своем Брэндоне, даже всплакнула о нем вчера перед сном.

Свежая новость напомнила всем, что Гриньо не только гувернер Франциска, но и соглядатай Луизы Савойской, и у него везде есть осведомители. Однако тут Гриньо просчитался: его слова задели самолюбие Франциска, уверенного, что ему не составит труда влюбить в себя любую особу, носящую корсаж и юбку.

– Клянусь честью дворянина, – воскликнул он, вскинув голову, – я буду не я, если не заставлю её забыть этого английского выскочку!

Гриньо едва не выругался. Ему бы следовало учесть темперамент и устремления своего воспитанника! И он мрачно заметил:

– Тем самым вы окончательно сведете свои шансы к нулю, ибо, если вы поспешите добраться до нашей английской мадам... у вас будет куда больше шансов сделать ей ребеночка, нежели у старого короля.

– Я совсем не то имел в виду, – стушевался герцог.

Бониве, чтобы разрядить обстановку, заметил, что с королевой прибыло и немало иных хорошеньких леди: взять хотя бы голубоглазую молчунью Мари Болейн или хохотушку Нанетту Дакр. И молодые люди, словно опасаясь говорить о самой королеве, стали обсуждать её свиту. Постепенно разговор коснулся того, что Мари Английская привезла с собой едва ли не половину своего двора; и где, спрашивается, она рассчитывает разместить всю эту ораву? Теперь пол-Парижа будет наводнено англоязычными господами и леди, доброму французу негде будет и чертыхнуться, чтобы не увидеть чопорную гримасу англичан.

Гриньо был доволен, что они отвлеклись от воспевания самой юной королевы, к тому же, с английской свитой и впрямь начались неудобства. А Франциск просто выходил из себя, когда многие из окружения королевы называли его просто «мсье», а не «ваша светлость» или «монсеньор», словно давая понять, что теперь, когда их соотечественница стала королевой и может родить наследника, сам Франциск более не является значимой для них фигурой. Происходили и иные стычки, когда французы излишне заигрывали с фрейлинами Мэри, на которых у сопровождавших королеву англичан имелись свои виды. К тому же многие из французской свиты возмущались тем, как охраняют от них Мэри её соотечественники, доводя дело едва ли не до ссор, когда они попросту оттесняли от неё французов.

Так что Томас Болейн носился меж обеими партиями, улаживая противоречия, извиняясь, упрашивая, и вздохнул с облегчением только тогда, когда погода наконец смилостивилась. Дождь прекратился и, несмотря на то, что дороги совсем развезло, вся эта толпа вельмож и леди двинулась в сторону Абвиля, где молодую королеву в нетерпении ожидал Людовик XII.

Несмотря на неудобства передвижения, кортеж королевы представлял собой красивое зрелище. Для Мэри приготовили белоснежного иноходца, а если она уставала ехать верхом, к её услугам всегда был изумительный паланкин, задрапированный золотой тканью с бахромой и расшитый королевскими лилиями. Конские попоны свиты были сшиты из черного и малинового бархата, гвардейцы одеты в цвета Тюдоров – зеленый с белым, а на каждом нагруднике красовались объединенные гербы Англии и Франции. Следом, увязая в грязи, двигались шесть повозок с приданым – посудой, бельем, нарядами, драгоценностями, коврами и гобеленами.

Франциск Ангулемский во время пути все время ехал подле паланкина королевы, был предупредителен, весел, услужлив и расточал ей столь явные комплименты, что Мэри не знала, сердиться ли ей или смеяться. «Ох, эти французы!» – она предпочитала смеяться. Молодая королева видела, что Франциск все время так и ласкает её глазами, причем отмечала, что ей нравится это. Герцог заигрывает с ней? Что из того – легкий флирт никогда не вреден. И почему бы немного не пококетничать с ним, раз это отвлекает от тоски по Брэндону?

Ближе к вечеру они сделали остановку в придорожном аббатстве. Погода вновь испортилась, пошел дождь, Мэри стояла у окна, раздумывая, не остаться ли им здесь на ночь под предлогом непогоды, и тут ей доложили, что в аббатство прибыл королевский гонец, а через несколько минут к ней в покой явился Франциск.

– Мадам, – сейчас виду него был строгий, почти официальный. – Мадам, нам надо немедленно выезжать. Его величество Людовик Двенадцатый, желая поскорей воссоединиться со своей королевой, выехал нам навстречу из Абвиля.

Мэри почти испугалась. Она оглянулась на окошко, в которое стучал дождь, потом беспомощно взглянула на Франциска, словно ища у него поддержки. Он понял это, и черты его смягчились.

– Это неизбежно. Мари. Но я все время буду рядом. Рассчитывайте на меня.

Чем он мог ей помочь? Но все же герцог очень мил. И это его нежное пожатие руки, участливая теплота в глазах... Что-то словно дрогнуло в душе Мэри. Она уже не чувствовала себя такой испуганной и одинокой.

Дверь распахнулась, и вбежали её дамы с новым туалетом, корсажем, шляпками, шкатулками косметики. Королеву надлежало приготовить к встрече с супругом. Мэри взяла себя в руки и спросила, готово ли её парадное платье для встречи. Гилфорд, оторвав подозрительный взгляд от Франциска, хмыкнула, – когда это у неё что-то было не готово? И так бесцеремонно попросила герцога оставить их, дабы королева могла переодеться, что Мэри даже забавно было видеть, как опешил Франциск от столь резкого обращения. «Я не должна увлекаться Франциском, – думала она, пока фрейлины шумно хлопотали вокруг неё. – Я должна помнить, что для него я враг, помеха к вожделенному трону».

Но вскоре мысли её вошли в другое русло. Несмотря на страх, она даже оживилась и испытала любопытство. Её одели в белую бархатную амазонку, в прорезях которой на буфах рукавов выступал алый шелк, сверху набросив длинную накидку из такого же шелка, а лиф жакета был так плотно унизан жемчугом, что его надели на неё, как жесткий облегающий панцирь. Распущенные по плечам волосы Мэри украсил алый шелковый берет, складки которого скрепляла булавка с крупной жемчужиной каплевидной формы.

Когда она вышла, её уже ожидал белый иноходец под алым бархатным черпаком. Седло представляло собой подобие кресла, в котором сидеть приходилось боком, опершись на небольшую спинку и поставив ступни на подставку для ног. Ехать в таком седле можно было лишь медленно, но в этом и заключалась вся величавость. Впереди кортежа шли несколько герольдов, трубя в трубы, затем следовал отряд промокших до нитки пажей, чьи белоснежные чулки скоро стали совсем грязными. Далее ехала сама королева, над которой четверо гвардейцев несли плотный балдахин, на котором золотом были вышиты дикобразы – герб короля Людовика, и розы – символ Тюдоров. Следом ехали французские вельможи, английские лорды и леди, которые, как всегда, едва не поссорились за право очередности следовать за королевой.

Вскоре за холмом, сквозь пелену дождя показались расплывчатые башни Абвиля, а потом, в отдалении, послышались звуки фанфар, и Мэри увидела пеструю кавалькаду, встречающую её. Дождь по-прежнему барабанил по навесу балдахина над головой. Франциск Ангулемский склонился к королеве, поясняя:

– Мадам, всадник на светло-рыжей лошади, едущий впереди кортежа, – сам Людовик Двенадцатый. Видите, ради вас он даже пренебрег своей подагрой и сел верхом, чего уже давно не делал. Просто влюбленный кавалер, клянусь честью!

Людовик в самом деле еле скрывал свое нетерпение, что даже послужило поводом для насмешек, которые король воспринимал вполне добродушно. Он вообще был добрым человеком и на многое глядел сквозь пальцы, но встретить свою королеву хотел подобающим образом. Он оделся в костюм для соколиной охоты, на его руке восседал любимый белый сокол Ландыш, и так, под предлогом, что желает поохотиться (это в дождь-то!), король Франции выехал навстречу своей английской суженой. Причем коня ему подобрали самого выезженного и смирного, ибо у Людовика Валуа и в самом деле были слабые ноги.