Королева в придачу - Вилар Симона - Страница 58

К нему никто не приходил, им никто не интересовался, и Брэндон впал в меланхолию. Теперь ему не леденили кровь воспоминания о камерах пыток и криках, что раздавались оттуда, он уже понял, что раз его не тронули сразу, то его вина не доказана, а нынешнее положение вызвано скорее гневом короля. Правда, от этого не становилось легче. Но теперь он часто вспоминал рассказы о людях, которые провели в Тауэре всю жизнь, о которых все просто забывали, и если они не умирали под сводами Тауэра, то выходили оттуда уже глубокими стариками. Тауэр недаром всегда вызывал в Брэндоне трепет, как и у всех, кто входил в круг лиц, окружающих королевских особ.

И все же Чарльз Брэндон не принадлежал к числу людей, которые долго предаются отчаянию. Разве он не был баловнем судьбы, человеком без роду, без племени, который возвысился до того, чтобы восседать в королевском Совете и именоваться милордом? Возможно, он посягнул на большее – на сестру своего повелителя, однако, положа руку на сердце, он все же удержал себя в рамках и, по сути, остался слугой Генриха, не предав его.

А потом настал день, когда Брэндон услышал пушечную пальбу и шум в городе. Стражник, принесший ему пищу, не удержавшись, поведал, что пальба по поводу знаменательного события – сегодня, тринадцатого августа, леди Мэри Тюдор выехала из Вестминстера в Гринвич, где состоится её брак по доверенности с Людовиком Валуа, которого представляет герцог Лонгвиль.

Когда страж вышел, Брэндон какое-то время сидел, уставившись в пространство. Никаких доводов рассудка, никаких мыслей, что это было предопределено с самого начала – одна боль. Все его обиды и злость на Мэри исчезли, осталось лишь неразумное и леденящее чувство утраты. Все кончено. Они сломили ее, они вынудили её подчиниться. Он же... Какое кому дело до него? Его устранили, сделав узником, и Мэри смирилась. Бедная девочка, она так опасалась этого брака, так боролась за себя, за свое счастье... «Я хочу быть вашей женой» – так она сказала ему, и это шокировало его и пьянило неведомым доселе ощущениями. Возможно, он сам хотел этого, и даже более страстно, чем признавался сам себе. Сейчас он словно не видел стен своей темницы, он, конченый эгоист, забыл вдруг оплакивать свое горестное положение и винить в нем её; он лишь жалел Мэри, болел её болью.

– Чудесная моя...

Ему следовало осознать, что изначально их чувства были обречены на неудачу, они не смели бросать вызов всему свету. Да он и не бросил... Он подчинился существующему порядку. А вот Мэри... Она особенная. Она не такая, как все мы – льстецы и лицемеры в королевском кругу. Для нас этот круг будто заколдован, она же смогла вырваться из него, смогла разомкнуть этот круг. И её сломали, болью и унижениями заставив подчиниться.

Чарльз вдруг додумал о своем нынешнем положении и понял, что его безопасность и, возможно, будущая свобода зависели именно от её покорности. Как нелепо – она надеялась на него, искала в нем поддержку, но именно из-за него вынуждена была уступить! «Это закономерно», – говорил разум. «Это ужасно», – стонало сердце. Брэндон не сразу смог совладать с собой. Однако, когда к утру следующего дня его неожиданно навестил Томас Вулси, Чарльз уже взял себя в руки, даже подшучивал над канцлером, иронично жалея о том, что заставил милорда архиепископа навестить его в такую рань, когда даже птицы ещё не проснулись.

– Я просто ещё не ложился, – сказал Вулси, достойно располагаясь на жесткой скамье у стены и с интересом разглядывая Брэндона, который, если судить по его измятому виду и кругам под глазами, тоже провел бессонную ночь.

– Я прибыл сюда прямо из Гринвич-Плейс, – продолжал он. – Свадебное пиршество там затянулось до рассвета, но едва гости стали расходиться, я немедленно отбыл к вам.

Брэндон поклонился, игриво улыбаясь.

– Я польщен вашим вниманием. Надеюсь, вы не настолько утомлены, чтобы не поведать мне о свадьбе по доверенности? Было бы любопытно услышать ваш рассказ, ибо я здесь совсем лишен новостей извне.

Вулси окинул его испытующим взглядом и заметил, как бы между прочим, что Брэндону некого винить в своем нынешнем бедственном положении, кроме себя. И лишь от него самого зависит, останется ли он и далее узником Тауэра, или выйдет на свободу. Из всего сказанного Чарльз сделал вывод, что Вулси и впрямь приложил руку к его заключению и, раз он прибыл столь срочно, то либо и впрямь опасается того, что имеет он против него, либо у него есть приказ от Генриха. Но Брэндон не спешил открывать свои карты, ему было необходимо сначала прощупать обстановку. И он, ловко избегая намеков Вулси, все же настоял на повествовании о свадьбе Мэри. Вулси уступил:

– Наша принцесса была хороша необыкновенно. Она была в жемчужно-сером атласном платье и вся украшена драгоценностями, среди которых на её корсаже был и бесценный бриллиант – подарок Людовика, который называют «Неаполитанское зеркало» и который оценен в пятьдесят тысяч крон. Так что наша принцесса сияла и была так хороша, что Лонгвиль, игравший роль жениха, даже возгордился, словно забыв, что женится по доверенности.

– Вот как? – улыбнулся Брэндон.

Он чувствовал, как внимательно следят за ним маленькие глазки Вулси, и небрежно бросил колкое замечание, что, дескать, не так уж и крепка известная привязанность Лонгвиля к мисс Джейн Попинкорт, если он увлекся во время церемонии своей «невестой». Вулси же поведал, что после полуденной мессы архиепископ Лондонский совершил обряд венчания и герцог Лонгвиль, как доверенное лицо Людовика Двенадцатого, объявил о своих полномочиях вступить в брак с сестрой английского короля, а Мэри ответила согласием и даже улыбнулась при этом. Потом гремела музыка, звучали поздравления, и отныне ее высочество Мэри Тюдор надлежало именовать не иначе, как «её величество королева Франции». Конечно, когда она прибудет во Францию, произойдет подлинный обряд венчания и настоящая брачная ночь. А пока разыграли символическое заключение брака: Мэри отвели в спальню, где королева и придворные дамы одели её в роскошную кружевную сорочку, подвели к огромному ложу, где она стала поджидать «жениха». С не меньшей пышностью явился Лонгвиль, снял сапог, улегся подле Мэри на кровать и разутой стопой коснулся её обнаженной ноги. Утолив таким образом страсть, он вышел в другой покой, где оделся... Причем одна любопытная деталь – герцогу велели одеть на одну ногу, ту, которой он коснулся Мэри, красную туфлю. Вроде бы кровь девственницы... Вулси не удержался и захихикал, отметив, как весь двор потешался над этой деталью. Но Генрих ведь любит подобные церемонии. Брэндон отвернулся к окну, боясь, что не сдержится и выдаст себя. Он представлял, как стыдно было Мэри.

– Если бы я был устроителем церемонии, – сказал он, – я бы изобрел что-нибудь более занимательное... щадящее чувства юной принцессы...

– Королевы, – напомнил Вулси. – Теперь уже королевы.

– О, конечно!

Теперь Чарльз окончательно взял себя в руки и спросил напрямик, как же эти события отразятся на нем, и когда он сможет принести молодой королеве свои поздравления.

– В этом нет необходимости, – сухо заметил Вулси. – Его величество не хочет, чтобы вы виделись до тех пор, пока Мэри не покинет королевство.

Вулси тут же прикусил язык, но было поздно. Он уже дал понять Брэндону, что тому ничего не угрожает, и едва Мэри уедет, как его выпустят. Однако Чарльз ничем не выразил своего ликования – наоборот, скорчив унылую мину, стал заискивать перед Вулси, умолять, чтобы всесильный канцлер похлопотал за него перед королем.

Он видел, что Вулси хочет от него одного – чтобы он открыл, что имеет против него. Но теперь Брэндон был осторожен. Это не тот случай, чтобы отдавать в руки Вулси свое оружие против него. Наоборот, он вел себя учтиво, обещал, что едва его освободят, как тут же уедет в провинцию, уладит свои отношения с леди Лизл и...

Лорд-канцлер не мог этого допустить. Элизабет Лизл принадлежала к роду Говардов, и брак с ней сразу же делал Брэндона причастным к этому клану, с которым у Вулси сложились натянутые отношения. И канцлер прямо потребовал, чтобы Брэндон открылся ему, а тогда он выхлопочет его освобождение.