Королева в придачу - Вилар Симона - Страница 45

– И вы ничего не посоветуете мне? – побелевшими губами тогда спросила Мэри.

– Будьте мужественной, принцесса, – печально сказал Брэндон. – Умейте проигрывать. И помните о своем долге.

Потом она долго кричала и плакала, ругая его за предательство. У неё началась истерика, и Брэндон, поняв, что не в его силах утешить ее, развернул лошадь и уехал. Успокаивать Мэри остался один Илайджа, тем самым навлекая на себя подозрение и гнев короля. Но юноша никогда не отличался умом, к тому же он был мечтателем, жившим грезами и сновидениями, а сегодня он стал свидетелем, как его любовь и мечта, Мэри Тюдор, кричала о своих чувствах, плакала и унижалась перед другим... Илайджа был настолько подавлен всем этим, что даже не обратил внимания на испепеляющие взгляды Генриха, стараясь почти машинально ехать поближе к Мэри, пока Нанетта Дакр не пожалела его, почти насильно уведя в конец кавалькады.

– Да вы совсем спятили, мистер Гусенок! Вам что, жизнь недорога, раз вы так раздражаете короля?

– Да, я хочу умереть, – ответил юноша бесцветным голосом.

Мисс Нанетта досадливо отстранила развеваемую ветром вуаль и, пожав плечами, постаралась занять свое место среди знатных особ. Сейчас это было не очень трудно, ибо они миновали лес и ехали по открытой местности вдоль глубокого извилистого оврага, на дне которого шумела по камням вода.

Генрих уже развеселился, хотел отвлечь гостей от печально поникшей молчаливой принцессы.

– Этот овраг называют Лощиной Брэндона, – рассказывал он, и даже шутливо стегнул Чарльза по отвороту ботфорта. – И знаете почему? Это было верхом безрассудства – но какова смелость! Сколько тебе тогда было лет, Чарльз? Лет восемнадцать, если не ошибаюсь. Знаете, что он учудил? Он побился об заклад с Эдвардом Говардом, что перескочит лощину на лошади. И что же вы думаете? Перескочил! Весь двор был свидетелем этого. Ты помнишь, Брэндон?

– Помню. Я был молод, горяч... и глуп.

– Но как смел! Ты тогда вмиг покорил наши с Мэри сердца, – смеялся король.

Французы не совсем поняли, о чем речь, а так как французский Генриха желал лучшего, то король попросил сестру перевести им.

– Боюсь, у меня это не получится, – вяло отметила Мэри.

– Разве? А вот герцог Лонгвиль утверждает, что вы уже довольно бегло разговариваешь на этом языке.

В это время сзади послышался шум, испуганные крики. Генрих оглянулся узнать, в чем дело.

– Он что, совсем спятил? – воскликнул король. Мэри тоже оглянулась. Глаза её расширились от ужаса.

Илайджа, отстав от кавалькады, теперь разгонял коня и, привстав на стременах, мчался к разверстой пасти оврага.

– Да остановите же его кто-нибудь! – воскликнула Мэри.

Брэндон первый опомнился, развернув коня. Но не успел. Илайджа пронесся мимо, как вихрь, стегнул лошадь...

Все ахнули, когда его конь с громким ржанием взмыл в воздух над пропастью... Казалось, он взлетел, и какое-то время парил над бездной. Потом его передние копыта коснулись противоположного края, а задние стали проваливаться, пока конь и передними не сорвался с обрыва, и оба – и животное и всадник – рухнули вниз. Крик Илайджи слился с испуганным ржанием коня, заглушенный грохотом падения и воплями зрителей.

Мэри и не заметила, когда соскочила с лошади и кинулась к краю обрыва. Они лежали в ручье среди каменистых обломков: лошадь была жива, жалобно ржала и билась. Илайджа лежал под ней, и голова его то появлялась на поверхности ручья, то вновь уходила под воду.

Какие-то люди – Брэндон, Лонгвиль, Норрис и даже бывший в свите Брэндона Гэмфри Вингфильд, стали спускаться по глинистым склонам обрыва. Мэри, едва ли отдавая себе отчет в том, что делает, последовала за ними. Она путалась в юбках, цеплялась за кусты, падала. Откуда-то сверху доносился властный голос брата, приказывавший ей вернуться, но она не слышала его.

Первым внизу оказался Брэндон, за ним Гэмфри. Гэмфри кинулся к другу, пытаясь вытащить его из-под лошади, но не мог. Брэндон, поняв, что у лошади переломлен хребет и она только мучается, резким взмахом ножа перерезал ей горло, прекратив мучения несчастного животного. Только теперь, когда лошадь перестала биться, им удалось приподнять её и вытащить юношу.

– Господи, Боже мой! – только и выдохнул Брэндон, видя, как неестественно выгнуто тело Илайджи, как изломаны руки и ноги. Но он был ещё жив, даже тихо стонал. Лицо его стало каким-то серым, но глаза юноши были открыты.

– Гусенок, дружище, – поднял его голову Гэмфри. – Ты слышишь меня?

Он говорил с саффолкским акцентом, и Илайджа наконец сфокусировал на нем внимание.

– Гэмфри... маме не говори...

Через ручей, разбрызгивая воду, бежала принцесса. Она рухнула рядом на камни.

– О, Илайджа... мой дорогой Илайджа! Его глаза стали вдруг яркими, засияли.

– Моя принцесса! Вы все же обратили на меня внимание... как на Брэндона.

– О, что ты говоришь, мой дурачок...

– Я не дурачок. Я люблю вас. Любил... А для вас существовал лишь он...

Юноша хотел ещё что-то сказать, но кровь хлынула у него ртом, он забился в судорогах, и его расширенные глаза застыли, стали стекленеть. Мэри зарыдала. Брэндон заставил её встать.

– Возьмите себя в руки, принцесса. На вас смотрят. Ради меня, дорогая моя, – добавил он тихо.

Мэри сама не знала, почему так плачет. Она ведь почти не замечала Илайджу, но сейчас... Не только потому, что она воочию увидела вблизи смерть, не потому, что помимо воли стала причиной этой смерти, но и потому, что её охватило чувство того, что со смертью Илайджи из её жизни ушло нечто, не касавшееся её положения принцессы, что теперь судьба её решена, и её надеждам, как и наивному Илайдже, не перелететь через ту пропасть, что отделяет её от обычной жизни – от мечты, любви, счастья.

Принцесса проплакала весь день, жалея Илайджу, свои разбитые надежды и равнодушие Брэндона. Даже когда он пару раз приходил к ней, она запрещала впускать его, не желая никого видеть.

Но к вечеру, когда фрейлины оставили её одну, она долго бродила в одной рубахе по своей огромной опочивальне, по привычке сложив руки за спиной, утопая босыми ногами в пушистом ворсе ковре. Лицо у нее стало серьезное, решительное, даже жесткое. О, она не желала сдаваться! Слезы не размягчили, не смирили ее, более того, голова её работала ясно, как никогда. И Мэри понимала, что ей не на кого больше рассчитывать, кроме себя самой.

– Господь Бог не оставит меня, если я сама не предам себя.

На другой день принцесса одевалась с особой тщательностью, словно готовилась в бой.

– Лизи, подай мне жемчужные серьги, – приказала она.

Дамы перешептывались украдкой. Они не понимали свою госпожу: вчера вон убивалась, как вдовица, сегодня словно на пир собирается. Волосы велела завить спиралями, на германский манер, распустила их по плечам, а сверху надела золотой чеканный обруч со спускающейся до плеч шелковой сеткой, отяжеленной круглыми золотыми шариками и подвесками. Платье Мэри выбрала из темно-малинового бархата, пошитого по австрийскому покрою: рукава узкие, стянутые шнурками, но с множеством продольных прорезей – «окон», сквозь которые пропускались маленькие буфы; декольте было большим, квадратным, открывавшим грудь и спину, но снизу все скромно прикрыто нижней рубахой из тончайшего батиста, изящно собранной у горла в маленькие рюши.

Вернулась Нанетта, которую принцесса услала разведать новости при дворе. Сейчас Генрих завтракает в покоях королевы, с ним только Вулси и Брэндон. А вот обед будет в малом зале, но обставленный со всей пышностью, на него уже приглашены все члены французской делегации, Лонгвиль и представители английского духовенства. Мэри невольно прижала руку к груди. Она поняла, что именно там решится ее судьба, и Генрих объявит, что отныне она невеста Валуа. Значит, времени у неё почти не осталось.

– Леди Люсинда, дайте мне вина, – попросила она. – Только не разбавляйте.

Почтенная дама была шокирована: когда это юные леди начинали пить с утра, да ещё неразбавленное вино? И она только покачала головой, видя, как её юная госпожа залпом осушила бокал, промокнув губы салфеткой. А Мэри и дела не было до этих косых взглядов, ей было так страшно... Она надеялась, что вино придаст ей сил. Принцесса вышла, сопровождаемая целой кавалькадой придворных, без которых, согласно этикету, и шагу не могла ступить, двигаясь быстро, словно боясь, что если замешкается, от её решительности не останется и следа. Генрих был несколько удивлен, когда заявили о приходе принцессы. Встал ей навстречу, поцеловал руку: