Исповедь соперницы - Вилар Симона - Страница 30

— Монахиня?

Я видела, как Уло перехватил поудобнее меч. Даже различила его улыбку под наносником шлема, когда он, не сводя с меня взгляда, обращался к своим людям:

— Чего вы оробели? Эта девчонка несовершеннолетняя и подопечная Ансельма. Он же велел навести тут порядок до празднеств. Так что смелее. А эта госпожа… Ха! Она всего лишь отродье бандита Хэрварда.

— Сам ты отродье сатаны! — услышала я за собой рычащий голос Утрэда.

Я оглянулась. Они все были здесь. С тесаками, лезвиями от вил, топорами. Я услышала, как Цедрик сказал дочери:

— Беги наверх, Эйвота, поспеши зажечь огонь на башне.

Я знала — это сигнал. Жители фэнов увидят свет на Тауэр-Вейк, кинутся на подмогу, и тогда не избежать пришельцам мести. Они окажутся в ловушке, их убьют. А потом явятся карательные войска, чтобы отомстить восставшим за пролитие крови.

Этот же глупец Уло только распалял своих людей:

— Чего попятились? Эта девка и ее смерды — мятежники. Псы, болотные саксонские свиньи, которые посмели воспротивиться воле преподобного Ансельма и…

— Ах ты нормандский пес! — разозлился Цедрик, наступая и перехватывая поудобнее топор.

Я остановила его.

— Назад!

Я сама была в гневе, но старалась держаться.

— С чего вы, воины, решили, что имеете право тявкать на моих людей, словно собаки на овец? Вы пришли с оружием — и это в самый канун Рождественского мира. Даже Ансельм отречется от вас, если вы нарушите закон, и сам поспешит отдать вас в руки шерифа Эдгара, когда станет ведомо, что вы спровоцировали резню.

Уло расхохотался. Теперь он стоял прямо передо мной.

— А кто узнает, что здесь было? Фэны хорошо хранят свои тайны. Мы потопим ваши изрезанные тела в болотной жиже. И ваше, красотка. Но сперва я узнаю такая же дыра меж ног госпожи, как и у ее саксонских рабынь…

Дальнейшее произошло мгновенно. Рык — и словно темный дух мимо пронесся Утрэд. Уло только что стоял с мечом, а вот он уже на коленях, и мой солдат занес над ним нож.

— Иду помнишь, убийца?

Взмах ножа и я вижу, как неестественно откинулась голова норманна и темная кровь брызнула на меня из отверстой раны на его шее.

Я закричала.

А потом… Мня оттолкнули. Лязг железа, запах крови, крики, мелькание тел в тумане. Кто-то упал с дамбы в воду. А из мрака, из темноты фэнов слышались крики, мелькали огни. Бойня, трупы, кто-то побежал и меня опять толкнули.

Старый Цедрик, перехватив меня поперек туловища, потащил назад в башню. Я и не знала, как силен старый рив.

— Побудьте здесь, госпожа.

Он почти бросил меня на пол и кинулся назад, в гущу схватки на дамбе.

Я вскочила. Меня трясло. Надо было это остановить. Как? Я не знала. Хотела выскочить, но Труда удержала меня.

— Не вмешивайтесь, леди Гита. Мужчины знают, что делают. Так было всегда. На йоль и в старину приносили жертвы.

Я даже различила в полумраке ее торжествующую улыбку.

— Ты не понимаешь! — кричала я. — Это безбожно…

— Все я понимаю. И молодец Утрэд, отомстил за свою девушку.

Снаружи гул все усиливался. И отовсюду, со всех сторон долетал старый саксонский клич:

— Белый дракон! Белый Дракон за старую Англию!

Сверху по огибавшей стену лестнице спускалась Эйвота. В руке пылающий факел, а вид торжественный, словно у языческой жрицы. И она улыбалась.

— Фэны поднялись!

На Рождество в монастыре Святой Хильды всегда бывало весело. Стены украшались ветками омелы, падуба, вечнозеленого остролиста с красными ягодами. Приходили дети и пели рождественские кэролы,[29] а монахини подготавливали для них постановку микралей.[30] Потом являлись ряженные и начиналось Рождество — праздник, когда весь мир ликует и люди ждут перемен к лучшему, строят планы, гадают. И, конечно, веселятся.

Я же сидела у огня в старой башне Хэрварда, глядела, как пробегают язычки пламени по святочному полену, ощущала голод, тоску… и страх. Вся моя жизнь, так заботливо предопределенная родителями, спокойное и безбедное существование в обители — все исчезло в один миг, когда я вышла из монастыря, шагнула в туман и тьму зимней ночи.

В семнадцать лет многие мечтают о переменах. Но в моей жизни все изменилось так круто, что единственное, чего я теперь страстно желала — вновь оказаться под защитой стен обители. Ведь я любила книги, любила размеренный уклад монастыря, уверенность, что у меня, слабой женщины, всегда будет стол и кров, и забота сестер-бенедиктинок. Я так ясно ранее видела свой жизненный путь: я стану ученой, мудрой и уважаемой монахиней, буду молиться о грешниках, лечить больных, вникать в дела монастырского хозяйства. И однажды стану аббатисой. И вот теперь все рухнуло.

— Аlea jacta est,[31] — порой повторяла я обречено.

Рив Цедрик спрашивал, что означает эта фраза, но я молчала. Понимала, что судьба моя решилась без моей воли, и была растерянна.

После бойни у башни Хэрварда, не могло быть речи, что я вернусь в монастырь. Я и не успевала уже, да и была слишком потрясена случившимся. А потом настало светлое Рождество, и на меня опустилась тоска. Я не могла вернуться к прежнему укладу жизни, так как понимала, что, вернувшись в обитель, вряд ли отделаюсь розгами или отсидкой в карцере. Порой я думала об Отилии, гадала, как она объяснила сестрам мое исчезновение и чем это для нее обернулось. И еще я понимала, что весть о мятеже уже дошла до обители, и всем стало ясно, что я примкнула к восставшим. Поэтому, надумай я вернуться, меня тут же отправили к опекуну, аббату Ансельму. А об этом мне и подумать было страшно. Вот и выходило — жребий брошен.

После эйфории победы над людьми Уло, моих крестьян тоже охватила растерянность. У нас было двенадцать дней Божьего перемирия, но все понимали, что потом вновь будет пролита кровь. Ведь через фэны уже дошла весть, что аббат Ансельм послал отряды в наш край, они пока не идут в наступление, но занимают все соседние городки и крепости, подкупают проводников из местных жителей. Цедрик, правда, хорохорился, говорил, что фэны всегда служили надежным убежищем саксам. Но со времен последнего мятежа прошло немало времени и тропы на болотах стали известны и норманнам. Поэтому мы понимали, что рано или поздно люди Ансельма нагрянут в Тауэр-Вейк.

Мне было страшно. Но, вместе с тем, я понимала, что аббат был не прав, обрекая людей на голод и тем самым словно подтолкнув к мятежу. А за эти несколько дней я узнала в какой нищете жили мои крестьяне. Мы ели только угрей, а когда похолодало и болота промерзли, и их не стало. Луковицы и сырая вода, да еще лепешки из грубой муки — вот все чем мы могли попировать на это Рождество. И каждый день я просыпалась под звуки скрежета каменного пестика, каким старая Труда толкла в ступе горсть муки. И это были единственные звуки в тиши холодных фэнов, если не считать отдаленных ударов молота в кузнице — мой кузнец Абба ковал оружие для повстанцев.

Возвращаясь после обхода округи, старый рив становился словоохотлив. Он принимался обсуждать наше положение, пытался даже искать оправдяния действиям саксов. По его словам, не случилось ничего особенного. Крестьяне защитили свою молодую госпожу от домогательств похотливого мерзавца — вот и все. Да за это сам опекун девушки должен их нагшрадить!

Я теряла терпение. Воистину, наивность этих людей была потрясающа! И однажды я не выдержала.

— Я поеду к шерифу Эдгару, — сказала я, и мне даже стало легче.

Все вокруг оживились. Утрэд тут же собрался в дорогу.

— Вернусь через два дня.

Он улыбался.

— Самое время будет, если мы попадем к герефе в конце йоля. Ведь йоль — грубый мужской обычай. Лучше бы вам его не видеть.

И он уехал предупредить шерифа. Я же… Подумать страшно! — я еду предлагать руку и сердце мужчине, которого совсем не знаю. Что, если он попросту рассмеется мне в лицо? Или велит схватить меня — мятежницу из фэнов? Ну, а если все получится и он решит, что я подходящая невеста?..