Дикое сердце - Вилар Симона - Страница 22

Сразу после Пасхи, весной 911 года в местечке Тросли близ Суассона был созван Всефранкский собор духовенства, посвященный реформе, именовавшейся клюнийской, ибо началась она в бургундском городке Клюни, для решения вопроса об очищении Церкви и монастырей от пагубного мирского влияния.

Это были первые спокойные месяцы после кровопролитной войны, едва не закончившейся трагедией для франков.

Война началась сразу, как выпал первый декабрьский снег. Началась с попытки Роберта Нейстрийского отвоевать Верной. Как узнал позже епископ, Роберт рассчитывал этим ударом отвлечь Ролло от объединения сил норманнов на Луаре и в Аквитании. Никто не знал срока начала совместных действий северян, даже Франкон, хотя у него во дворце Руана были свои шпионы и соглядатаи.

Эмма наконец привела в порядок небольшой зал в западном крыле дворца, и совет норманнов заседал там при закрытых дверях, так что уже не было ни малейшей возможности узнать, о чем они говорят. Когда Франкон осторожно стал пояснять это Эмме, надеясь, что она сама поймет свою оплошность и вернет совет в прежний общий зал, она лишь сердито глянула на него.

— Ролло мой муж, преподобный отец! Я не стану унижать его предательством.

Франкону не в чем было винить ее. Эта девочка сделала, казалось, невозможное — ее первенец, наследник всех владений Роллона, Гийом Нормандский, был христианином. Саму же Эмму никто из титулованных родственников-франков по-прежнему не желал признавать.

Такого отношения франкской знати не ожидал даже Франкон. Видел, как обижена Эмма. Единственной ласточкой от франков была грамота с поздравлениями от супруги Роберта Беатриссы Вермандуа и ее дары новорожденному и Эмме. Но это был жест доброй души герцогини, а не акт политического признания. Муж герцогини и остальная франкская знать по-прежнему называли дочь короля Эда Нормандского шлюхой, а ее сына вообще не брали в расчет, считая его очередным ублюдком Ролло.

А потом Роберт Нейстрийский развязал войну. Очень неумно поступил, если учесть, насколько франки были ослаблены междуусобицами и насколько сильны стали норманны. И следствием этого были разоренные земли, сожженные монастыри, пленные, которых усылали в рабство за море. Даже предместья Парижа подверглись разграблению норманнами под командованием Волчьего Оскала и Гаука из Гурне.

Сам Ролло тем временем осаждал Санлис. Хотел воспользоваться случаем, чтобы поквитаться с перебежчиком Херлаугом. Но в Херлауге был великолепный дар стратега, и Ролло пришлось уйти в глубь королевских владений, оставив в тылу непокоренный город. Осада Санлиса продолжалась почти всю зиму, и город пришлось бы сдать, если бы в это время Карл Простоватый не прислал грамоту Франкону с предложением трехмесячного перемирия.

«Гибнет ежедневно много людей, города разорены, подходит время весеннего сева, и если мы упустим его, королевство погибнет. Передай христианской жене Роллона, что мы пришлем богатые дары и будем ежедневно молиться за нее в церквах, ежели она сможет повлиять на супруга и приостановит эту резню».

Это было уже что-то. Франкон показал послание Эмме, и она тут же готова была отправиться к мужу, однако была уже вторично беременна и Франкон отговорил ее. Он сам тут же отбыл в лагерь викингов, хотя мало надеялся на успех.

И уже в дороге его нагнал гонец с иным известием к правителю. У Эммы случился выкидыш, и лекари опасались за ее жизнь. Ролло тогда согласился подписать перемирие с Карлом, потому что спешил в Руанский дворец.

Все, к счастью, обошлось. Эмма выздоровела, мир был заключен и с Санлиса снята осада. Позднее многие франкские сеньоры, такие, как Рауль Бургундский, заносчивый Эбль Пуатье и даже тот же Роберт Нейстрийский, гневались на Карла, считая подобную уступчивость позором, хотя, по сути, это перемирие спасло франков и дало возможность вовремя начать сев. А теперь еще, по прошествии немногим более месяца, и созвать собор по поводу церковной реформы.

Однако надеждам епископа Франкона, которые он возлагал на это собрание, не суждено было сбыться. Здесь каждый слушал только себя, а к голосу разума не хотел прислушиваться никто

В один из последних дней дело дошло до кулачной потасовки, когда и светские аббаты, и рукоположенные епископы бились, как простые сервы за земельную межу. Воинственному епископу Шартрскому Гвальтельму прокусили кисть руки в пылу драки, а сегодня он заявил, что готов даже головой поплатиться за правое дело очищения Церкви от мирской проказы.

Присутствовал на соборе и Карл Простоватый, который, однако, вел себя до странности тихо. И хотя он восседал на троне в полном королевском облачении и чело его венчал четырехгранный каролингский венец с высокими рубиновыми трилистниками зубьев, но король словно старался держаться в тени.

Несмотря на все великолепие его одежд, пурпура, золота, драгоценностей, Франкону казалось, что он не встречал человека столь плебейской наружности. Простоватому еще не было тридцати, но он был рыхлым, полным, неуклюжим. Невзрачное отечное лицо, расползшееся вниз жирным двойным подбородком, маленький мягкий нос. Он сидел в заученной позе величественного идола, и лишь то, как он машинально вращал большими пальцами сцепленных рук, выдавало его нервозность. В спор не вмешивался, ибо хотя он и был священной особой, на чью голову пролилось священное миро, и носил гордую фамилию Каролинга, но, по сути, ему теперь приходилось только подтверждать и давать согласие, ежели за таковыми к нему обращались.

Порой, правда, Карл Простоватый будто скидывал с себя оцепенение, с умилением оглядывался на стоявшего за его креслом рослого красавца охранника с завитыми вниз русыми волосами, чувственным ртом и выцветшими, почти белыми глазами. Франкон скоро понял, что это и есть тот лотарингец — фаворит Карла, который столь возвысился и имел такое влияние на короля, что, как поговаривали злые языки, Карл одаривал его целыми мансами с крепостными и дворней. Одних драгоценностей он подарил этому Аганону столько, что можно было снарядить целое войско, а в день рождения своего фаворита заставил монахов всего королевского домена[8] петь всю ночь в его честь заздравную.