Чужак - Вилар Симона - Страница 80

— Что бы там ни было, но этот варяг спас мне сына. А значит — я его должник.

Солнечная желтневая погода все держалась. Леса пестрели красками, лист опадал тихо и плавно, ковром устилая землю.

Для Микулы осень всегда хлопотное время. Селянинович не больно полагался на тиунов, за всем приглядывал лично, да и Любомира не оставлял, заставлял всюду ездить с собой, давал поручения. Проследить, как унавожены поля, как наполнены риги соломой для скота, как обустроены конюшни и хлева к предстоящему зимнему суровью. Вместе с сыном он отправлялся смотреть на зеленеющие среди ярких лесов озимые пашни, следить, как заготавливают штабеля дров для зимнего времени.

Как-то, вернувшись из поездки, Микула увидел во дворе рослую фигуру певца Бояна. Спешившись с коня, он поприветствовал гостя. Они ладили с Бояном, а его приход для боярина всегда был в честь.

Но в этот раз Боян прибыл не один, а с дочерью. Микула обратил на нее внимание, лишь, когда Боян сказал о ней. Дескать, напросилась со мной девка Карина, уговорила ее Селяниновичу представить.

О дочке Бояна Микула был уже наслышан. Говорили, мол, сумела сделать то, чего никому до нее не удавалось, то есть уговорила родителя отдать ей то место на Подоле, где раньше Боян любил просто посидеть, Песни попеть да люд потешить. По разумению Микулы, в этом только блажь была, отвлекать людей от дела — торга. А ведь и место было самое для торговли удобное, у Боричева узвоза, где всегда людно, где народ с Горы и на Гору движется. И вот в этом году на точке этой торговой вдруг дочь Бояна стала свой торг вести. И чем? Смешно сказать — орехами. Прежде их дети вокруг Киева собирали да разносили по городу, по хозяйским дворам за мелкую плату. Но дочь Бояна сама заплатила детворе, и они стали к ее лотку носить орехи. А в Киеве известное лакомство — ореховые пироги с медом. Вот и потянулись к ее лотку на Подоле хозяйки, ругались, что цена высокая, а все равно брали. Да и гости торговые не утруждали себя поисками лакомства, подходили, покупали. Хотя долго такое продолжаться не могло. Всякое дело в Киеве быстро другими перенимается. Но хитрая Бояновна не тянула с начальным промыслом. И как накопила деньжат, обустроила на месте у Боричева узвоза богатые лавки с навесами, мостки к ним выложила, раскрасила все ярко. И сдала в аренду. Не кому-нибудь, а кузнецам известным — Стоюну да Жихарю. И брала с них за то немалую плату.

Микуле это ловким делом показалось, потому и любопытно стало увидеть сию разумницу Карину. Пока ее родитель с боярином разговаривал, она в сторонке держалась, а как заметила, что Микула ее глазами поискал, поднялась с завалинки, шагнула вперед. Завидев ее, Селянинович даже заморгал. Ишь какая! Высокая, стройная, плечи отведены назад, голова гордо поднята на лебединой шее. Держится — ну что княгиня. И одета нарядно, хотя без вызова, как бы сказали в иных землях — элегантно.

По прохладной осенней поре на девице был крашеный темно-алый полудлинный кафтан, в груди узкий, стянутый рядом мелких темных пуговиц, а ниже колен ниспадал широкими складками. У ворота, запястий и по подолу оторочен черным каракулем. Юбка до щиколоток, черная, с яркой тесьмой, открывала узкие, по византийскому крою сапожки с острыми носами. На голове пушистая соболья шапочка с алым парчовым верхом. В ушах чуть колышутся полумесяцы сережек, а через плечо перекинута длинная коса, черная, как и каракуль ворота, алой кистью на конце украшенная.

Девушка подошла, глянула дымчатыми глазами из-под темных бровей вразлет. Брови свои, не подведенные. Да и румян красавица не наводит, личико у нее белое, овальное, кожа гладкая.

— Многие тебе лета, боярин Микула, — сказала с поклоном. — Прости, что напросилась к тебе в неурочное время. Да только дело у меня такое, что сейчас лучше решать.

— Ишь какая — сразу и дело. Ты сперва гостьей в терем мой войди, хлеб-соль отведай.

Такой красе почет не оказать — сам на себя обидишься. И провел их с Бояном Микула в терем, велел нести угощение.

Боян в Городце и раньше бывал, потому не глазел по сторонам. Он вообще к богатству других не шибко был любопытен. А вот дочь его оглядывалась, глазами сверкнула. И Микула с гордостью подумал, что есть, на что тут поглядеть столь прекрасным очам.

Полы в тереме Селяниновича были сложены в шахматном порядке из брусков алого и черного цветов. Бревенчатые стены увешаны узорчатыми ткаными коврами, между ними крест-накрест висят начищенные копья. Окна — со вставленными в свинцовые переплеты кусочками светлой слюды в виде кружков да ромбиков. Лари, скамьи, кресла — все в резьбе, даже ножки выточены в виде когтистых лап. Длинные столы накрыты алым сукном с бахромой. Под сводом на цепях горят масляные светильники. Масло в них заморское, светлое, без копоти и запаха. А уж печь — огромная, целую торцевую стену занимает — устроена со специальным дымоходом-трубой, и вся выложена узорчатой византийской плиткой — изразцами.

За столы в доме Микулы садилось много людей: сами хозяева с гостями, дружинники боярина, челядь, немало и прихлебателей — сородичей дальних. Кормили обильно: подавали в глубоких корчагах варево на мясе и рыбе, густые масленые каши в горшках огромного сома жареного, запеченных в подливе из ягод куропаток, грибы соленые, икру осетровую, репу разваренную. Пили сладкие кисель и квас, к концу трапезы и мед хмельной выставляли.

За столами было весело, разговаривали, шутили, смеялись. Женщины следили, чтобы дети не слишком шалили, стариков слуги подкармливали. Как подъели малость, кто-то попросил певца Бояна поведать кощуну-былину. Сидевший подле отца Любомир встрепенулся, подался вперед. Даже боярыня Любава, до этого хмуро поглядывавшая на гостью-красавицу, и та заулыбалась. Но по обычаю спросила мужа, дозволит ли. А как не дозволить, когда песни Бояна радость и счастье в дом несут?

Но сам Микула не больно в пении разбирался. Послушал сначала ради приличия о деяниях старых героев и их удали, но, заметив, что дочь Боянова на него выжидающе глядит, сделал ей знак и поднялся из-за стола.

Они поднялись в ближнюю горницу, сели под окошечко.

— Давненько я с такими красавицами не уединялся, — усмехнулся Микула, распуская цветной кушак на сытом животе. — Ну, что скажешь, девушка?