Чужак - Вилар Симона - Страница 67

— Негоже на наших девушек так глядеть, варяг. Испугать можно.

— Испугать? Такую разве испугаешь?

Он встал, вышел стремительно, будто сбежал. Боян только подивился, но тут же и забыл о госте. На уме у него иное было — праздник Купалы. Скоро его придут звать на гулянье, пора бы и собираться.

— Слышите, как шумит сегодня град! — весело говорил он, выйдя на крыльцо. — Это особый праздничный гомон. Сегодня стар и млад, повеселятся вволю. А ну-ка, красавицы, собирайтесь!

И он весело обнял смеющуюся Ивку и молчаливую Карину.

Но Карине было не до Купалина дня. Она боялась; что там, на празднике, ее и постигнет кара. Может, в последний раз видит она этот мир, прежде чем навсегда уйдет во мрак, от руки любимого.

Никто не понял, отчего она вдруг отказалась идти на веселье, отчего так изменилась в лице.

— Тебя что-то гнетет, девонька? — участливо спросил Боян.

Ласково погладил по щеке, даже смутился, когда она пылко прижала его руку, всхлипнула. А через миг просто сказала, что не любит толпу, желает побыть одна. Ей не хотелось вовлекать отца в то, в чем увязла сама.

Певец же только подивился — как это его дочь, да не любит увеселений? Зато Третьяк смотрел внимательно. Он что-то учуял, как чует преданный пес. Смотрел, как дочка Боянова движется, будто во сне, и только кивнул каким-то своим мыслям.

Когда на капище Белеса дважды прозвучал громогласный рог, а солнце стало клониться к закату, люди начали покидать град. По традиции все в этот день шли на берега речки Лыбедь, где всю ночь будут палить костры, петь, плясать, любиться, веселиться отчаянно. За Бояном зашли не столько звать, сколько почет оказать. Ведь всем известно: какой праздник без Бояна! Он принарядился, украсил голову золотым обручем, взял гусельки еропчатые. Олисья тоже собралась. Даже Ивка сплела венок, достала ракушечные подвески, стеклянные бусы.

У молчаливо стоявшей в стороне дочери Боян спросил в последний раз:

— Может, пойдешь? Аль не любо тебе в Купалину ночь хороводы водить, с парнями через костры прыгать?

— Я не пойду.

И опять почудилось что-то Бояну в ее голосе. Он почему-то заволновался, даже хотел задержаться. Но его утешил Третьяк, сказав, что ему тоже незачем идти на гулянье, посидит с девкой. Боян вздохнул облегченно, переложив ответственность на другого.

Город стихал удивительно быстро. Третьяк с Кариной сидели в пустей избе, и обычно немногословный воин вдруг разговорился, стал рассказывать, что он исконный киевлянин, что еще юношей пошел в войско, поведал, каким отличным воином некогда был, пока не покалечила его сабля хазарская. Девушка сидела рядом, но не слушала. Тогда Третьяк спросил:

— Ну, может, расскажешь, чем напугана?

Карина подняла на него горькие глаза. В лице ни кровиночки, даже лоб повлажнел от тайной муки. Но ответила спокойно:

— Мое это дело, хоробр. А ты бы лучше ушел. — Третьяк почесал мохнатую голову.

— Как же… Я Бояну служу, а ты его дочка. Боян не простит мне.

— Да что ему!

— Не скажи. Я ведь вижу, как теплеют его глаза, когда ты появляешься.

Карина только вздохнула с дрожью.

Однако подлинный страх она ощутила, только когда сумерки стали сгущаться. Косилась на любую тень, вздрагивала от любого звука.

Оставив возившегося с оружием Третьяка, Карина поднялась наверх, в горницу Олисьи. Здесь было богато, на половицах коврики тканые, ложе с резной спинкой, перина на нем пышная, как у купчихи какой, в изголовье гора подушек. Ох, и заругалась бы строгая хозяйка, проведав, что девка хозяйничает в ее горнице. Но Карина зашла сюда не случайно. Горница Олисьи имела широкое окошко, через которое можно было вылезти. Чуть ниже шел скат крыши, а еще ниже, по стене, проходил резной карниз, по нему и можно было выбраться. Все это Карина уже присмотрела, как возможный путь к бегству Она не хотела уступать, как предназначенная в жертву добыча.

Не посмев коснуться пышной постели Олисьи, девушка опустилась на коврики на полу, оперлась спиной о стену. Сидела, обхватив колени, ждала. Напряженная, словно окаменевшая.

Ночь, самая короткая и радостная ночь в году, наползала, как погребальный саван. Хотя было тепло, Карина дрожала в ознобе. Поджала под себя босые ноги, натянув подол. Размышляла. Вот сейчас, наверное, уже жертву Купале принесли, потом хороводы повели, поют, пируют. Народу тьма. Ее сперва будут выглядывать в толпе, решив, что, скорее всего девка постарается укрыться среди людей. А как сообразят, что нет ее, — сюда придут. Но дом стоит как пустой, закрытый. Окошко в горнице Олисьи не в счет — могла хозяйка по теплому времени оставить и открытым. А окошко высоко, сюда не всякий и взобраться сможет. Вот ее Торир сможет, ловок ведь, как кошка.

Почему-то Карина была уверена, что убивать ее придет именно он. Вспомнилось, каким убийственным взглядом он порой глядел на нее. Как сегодня глянул. Но ведь не убил ее ранее? Вот на это она и надеялась. Было же в его душе что-то к ней, не забыла еще… Хотя она столько узнала о нем, что оставлять ее в живых теперь было опасно. Это она понимала. Как понимала и то, что последняя ее надежда — убедить его в том, что она не предаст. Но как это сделать, когда он может не дать ей и слова сказать? И ледяные мурашки вновь ползли по коже Карины. Она храбрилась, пытаясь не позволить обреченности овладеть собой, помутить разум.

Тихо было кругом. Лишь иногда то тут, то там лаяли собаки, спущенные с цепи в опустевших дворах. Нет-нет и Жучок подавал голос. Вот за забором раздалась поступь городской стражи. Шли, бренча булатом, пели что-то невеселое. Да и какая радость, когда все празднуют, веселятся, а им выпал жребий службу нести в опустевшем граде.

За окошком ярко светит луна. А в горнице Олисьи темень черная. У Карины совсем занемела спина, прилегла на половицы, слушала, как трещит где-то сверчок, да порой различала поскрипывание половиц под шагами Третьяка, звяканье булата на его доспехах. Надо было все же услать воина, однако она была рада, что хоть кто-то рядом остался. Все чувства девушки были до предела обострены, она различила даже звук, когда Третьяк стукнул ковшиком по бадейке с водой, зачерпнул. И…